Нойз куда быстрее Чарли смекнул, что Элиот не в себе. Он бросил подметать и превратился в слух. Нойз был любопытен до сладострастия. Чарли, подогреваемый воспоминаниями о многочисленных пожарах, на которых они с Элиотом когда-то отличились, не заподозрил ничего неладного до тех пор, пока Элиот не поздравил его с наградой, хотя Чарли получил ее три года назад.

— Элиот, ты что — разыгрываешь меня?

— Почему разыгрываю? По-моему, это большая честь.

Речь шла о медали, выпущенной в честь юного Горацио Элджера, которую Чарли в 1962 году получил от индианского отделения клуба консервативных молодых дельцов-республнканцев.

— Элиот, — испуганно сказал Чарли, — но ведь это было три года назад!

— Разве?

Чарли встал из-за стола.

— Мы еще сидели у тебя в конторе и решили отправить этот дурацкий значок обратно.

— Да что ты?

— Мы вспомнили всю его историю и решили, что это — черная метка.

— Почему мы так решили?

— Это ты копался в истории, Элиот.

Элиот слегка нахмурился:

— Я забыл.

Нахмурился он просто из приличия. На самом деле его забывчивость ничуть его не тревожила.

— Они начали награждать этой медалью с 1945 года. И до меня роздали шестнадцать штук. Теперь вспомнил?

— Нет.

— Из шестнадцати удостоенных медали в честь молодого индианца Горацио Элджера шестерых посадили за мошенничество и неуплату подоходного налога, четверо отбывали срок кто за что, двое подделали военные документы, а один угодил на электрический стул.

— Элиот, — продолжал Чарли, начиная волноваться, — ты слышал, что я только что сказал?

— Ну да, — ответил Элиот.

— И что я сказал?

— Забыл.

— Но ты говоришь, что слышал.

Тут вмешался Нойз Финнерти:

— Он только одно слышал — как у него внутри щелкнуло.

Нойз подошел ближе, чтобы получше присмотреться к Элиоту. В его интересе сочувствия не было. Он рассматривал Элиота, как врач. И Элиот отнесся к нему как к врачу, будто добрый доктор направил ему в глаза яркий свет и разглядывает, что там.

— Да уж щелкнуло у него внутри, не сомневайтесь! Будь здоров, как щелкнуло!

— Черт побери, что ты несешь? — спросил Чарли.

— У меня на это дело еще с тюрьмы ухо натренировано.

— Мы же не в тюрьме.

— Ну и что ж, это всюду бывает. Просто за решеткой привыкаешь ко всему прислушиваться. Посидишь там подольше — и смотреть-то вовсе отучишься, зато слушаешь в оба уха. И все следишь, не щелкнуло ли у кого. Взять вас двоих — думаете, вы больно дружные? Думаете, вы его знаете как свои пять пальцев? Да если б вы его знали, и пусть бы он вам не нравился даже, просто знали бы — и все, вот тогда бы вы за милю услышали, как у него внутри щелкнуло. Когда кого знаешь, так видишь — что-то его грызет, что-то его будоражит; может, ты никогда и не допрешь, что это за штуковина такая, но одно понятно — от нее он и фордыбачит, от нее и глаза у него будто с секретом каким. Ты ему, бывает, скажешь: «Полегче, полегче, не переживай» или, бывает, спросишь: «Ну чего ты заводишься? Чего заводишься? Ведь знаешь, что опять угодишь в беду!» Только сам-то понимаешь — толку от твоих разговоров никакого, все равно эта штука внутри не даст ему покою. Скажет ему; «Прыгай!» — он я прыгнет. Скажет: «Укради!» — украдет. Скажет: «Завопи!» — завопит. И будет она жужжать у него внутри, как заводная, разве только он умрет молодым или все ему в жизни удастся и никакая беда не стрясется. Скажем, работаешь ты с таким парнем рядом в тюряге в прачечной. Ты его уже двадцать лет знаешь. Работаешь себе рядом и вдруг услышишь — у него внутри как щелкнет! Ты на него уставишься. А он и работать перестал. Обмяк весь. Спокойный такой стал. Тихий такой. Заглянешь ему в глаза, а уж там никаких секретов. Он тут даже как звать его забудет. А потом снова примется работать, но уж прежним ему не быть. Эта штука, что его будоражила, больше не зажужжит. Все, точка, завод у ней кончился. И у человека того жизнь его прежняя, когда он все чудил чего-то, тоже кончилась — точка!

Нойз, начавший свой рассказ с полнейшим бесстрастием, теперь весь напрягся и вспотел. Руки, мертвой хваткой сжимавшие метлу, побелели. И хотя по ходу его рассказа ему полагалось утихомириться, чтобы продемонстрировать, каким тихим и мирным стал тот человек, работавший с ним в прачечной, ничего у него не выходило. Он все быстрей, с какими-то непристойными ужимками, крутил метлу и до того распалился, что слова застревали у него в горле.

— Точка, точка, — твердил он.

Больше всего его раздражала сейчас метла. Он пытался переломить ее о колено и скалился на Чарли — владельца этой метлы.

— Ишь ты, сука! Не ломается. Не ломается, надо же!

— А ты, ублюдок, везет же тебе, — обернулся он к Элиоту, все еще пытаясь сломать метлу. — Ты свое получил! — И он осыпал Элиота отборной руганью.

Потом отшвырнул метлу.

— Вот едрена мать! Не переломишь! — закричал он и пулей вылетел из комнаты.

И На Элиота эта сцена не произвела ни малейшего впечатления. Он только невозмутимо осведомился у Чарли, что этот человек имеет против метлы. И еще сказал, что, пожалуй, ему пора на автобус.

— А как… как ты чувствуешь себя, Элиот?

— Превосходно.

— В самом деле?

— В жизни не чувствовал себя лучше. Я сейчас будто… будто…

— Что будто?

— Будто в моей жизни вот-вот начнется какой-то новый, чудесный этап.

— Наверно, это приятно.

— Очень, очень.

В таком же приятном настроении Элиот, не торопясь, пошел к кофейне. На улице царило необычное безлюдье, словно ожидался артиллерийский обстрел, но Элиот этого не замечал. Город был уверен, что он уезжает навсегда. Подопечные Элиота так отчетливо слышали тот щелчок, будто прогремел пушечный залп. В глубине своих ущербных душ они вынашивали дерзкие планы достойных проводов — им грезился парад пожарных, демонстрация граждан с подобающими случаю лозунгами, струи воды из пожарных шлангов, взметнувшиеся в виде триумфальной арки. Но все планы лопнули. Некому было все это устроить, некому возглавить. Из-за предстоящей разлуки с Элиотом большинство чувствовало себя начисто выпотрошенными — они не находили в себе ни сил, ни решимости постоять пусть даже в задних рядах толпы, взмахнуть рукой на прощанье. Все знали, по какой улице Элиот пойдет, и поспешили с нее убраться.

Сойдя с тротуара, залитого ослепительным послеполуденным солнцем, Элиот вступил в прохладную тень Парфенона и медленно зашагал вдоль канала. Удалившийся от дел мастер по изготовлению пил, старик одних лет с сенатором, ловил рыбу бамбуковой удочкой. Он сидел на складном стуле. Прямо на земле у его ног, обутых в высокие сапоги, стоял транзистор. Из транзистора лилась песня «Старая река». «Черным одна работа, — пело радио, — белым одна игра».

Старик не был ни пьяницей, ни извращенцем — ничего дурного за ним не замечалось. Просто он был стар, вдов, весь изъеден раком, сын его служил в стратегической авиации и вестей о себе не подавал. Старик как старик, без особых примет. От спиртного у него расстраивался желудок. Фонд Розуотера выдал ему пособие на морфин, прописанный врачом.

Элиот поздоровался с ним и обнаружил, что не может вспомнить ни его имени, ни его бед. Он глубоко вздохнул. День был слишком хорош для печальных мыслей.

Когда Элиот вышел из тени Парфенона, его ослепил яростный солнечный свет. У него мгновенно заболели глаза, и пара бездельников на ступеньках суда показалась ему двумя черными головешками, окруженными клубами пара. Он услышал, как внизу, в салоне «Красота», Белла распекает какую-то даму за то, что та плохо следит за ногтями.

Элиоту уже давно никто не попадался навстречу, хотя несколько раз он замечал, что за ним следят из окон. Он не мог разглядеть — кто, но на всякий случай подмигивал и приветственно махал рукой. Дойдя до школы имени Ноя Розуотера, наглухо запертой на лето, Элиот постоял перед флагштоком и немного погрустил. Его заворожил унылый звук, который издавал полый металлический шест, когда его легонько касалась железка на веревке для подъема и спуска флага.