5 мая 1939 года ему приходится очередной раз давать отбой. В газете "Соцземледелие" он публикует статью "О хранении картофеля в траншеях с пересыпкой земли", где сообщает о массовом гниении клубней теперь уже в траншеях и предлагает срочно, немедленно -- вскрыть траншеи, заложенные по его рекомендациям осенью 1938 года,
"тщательно просмотреть траншеи с картофелем и во всех случаях, где началось массовое прорастание клубней, немедленно вынуть их из траншей, обломать ростки и поместить клубни в подвалы или сараи, защищенные от прямых лучей солнца. Картофель, начавший сильно прорастать, ни в коем случае нельзя оставлять в траншеях" (60).
Лысенко спешит предупредить, что вынуть из траншей нужно и тот картофель, "верхние слои которого убиты морозом". Но и всё, что осталось целым и невредимым, тоже не следует хранить дольше 15 мая. За два месяца до летних посевов все клубни (вопреки тому, что утверждалось раньше) должны быть из траншей удалены. Возникал вопрос, кто же такую работу осилит: по штучке, по картофелине всё перебрать и отсортировать, да еще не из корзин или буртов, а из уходящих на рост человека в землю траншей, где картошка пополам с землей перемешана! На эту тему Лысенко советов не давал. Его заявление в центральной печати было равносильно саморазоблачению. Никакого оздоровления летние посадки не принесли, никакой комплекс мер против гниения создан не был. Конечно, не от хорошей жизни пришлось Лысенко идти против своих же слов: просто гибель картофеля приняла катастрофический характер.
Итак, очередной "подарок" колхозного академика не принес ничего, кроме вреда. Летние посадки картофеля быстро свернули. Хотя Лысенко продолжал и позже твердить: "Летние посадки картофеля я считаю блестящим достижением советской агрономической науки" (61) и даже пытался гальванизировать этот труп, вставив в постановление "О мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период", принятое на февральском пленуме ЦК ВКП(б) в 1947 году, фразу о необходимости возобновить летние посадки (62). Записать -- партийные лидеры записали, а сажать картошку таким методом никто не стал. Нелепость очередного агрономического "чуда" специалистам была ясна (63).
В ответ на научную критику Лысенко публично оскорбляет Вавилова
Нельзя не признать, что Лысенко, в общем, везло в жизни. Он как в сорочке родился. И всё шло стремительно, ярко, без сучка и задоринки. Не понимал он лишь одного: что все его идеи, все предложения, такие ему близкие и понятные, всё больше и больше входили в противоречие с законами и фактами науки, рождали у специалистов, а не у дилетантов, коими он себя окружил, недоумение, а чем дальше -- и раздражение.
Конечно, и генетики, и селекционеры, и сам Вавилов пытались поправить Лысенко, обращались к нему с предложениями, делаемыми в мягкой интеллигентной форме. Не нашлось смельчака, который бы должным образом, с фактами в руках, публично отхлестал зарвавшегося нахала, еще лучше в присутствии Сталина, а только это и могло отрезвить Лысенко, заставить его задуматься над своими шагами. Многие уже боялись его. Все-таки сказанные Сталиным слова "Браво, товарищ Лысенко, браво" значили очень много. Рядясь в тогу новатора, приписывая себе роль народного спасителя и радетеля о хлебе насущном, Лысенко преуспевал в другом -- он заинтриговывал своей персоной власти, и они стояли за него горой, считали своим, передовиком--стахановцем. Мешать же стахановцам, спорить с ними было уже небезопасно. Не зря "Правда" предупреждала: "Люди, не помогающие стахановцам -- не наши люди" (64)4. Тем более, что все знали: "Кто не с нами -- тот против нас!" Понимая это, никого слушать дважды академик Лысенко не просто не хотел, он терял всякую сдержанность и после увещеваний переходил в контрнаступление. А поскольку научных фактов в распоряжении не было, поскольку его теоретических разработок, кроме нелепых выдумок, также не существовало, то в ход пошли брань и оскорбления. Он час от часа наглел, матерел и ощетинивался.
В речи, произнесенной 25 февраля 1936 года, он обратился к подобному стилю полемики, обвинив Вавилова в намеренном обмане читателей в книге "Научные основы селекции пшеницы", где Вавилов коснулся вопроса взаимоперехода яровых и озимых хлебов. Лысенко сделал особенно резкое и рассчитанное на то, что никто его не проверит, заявление:
"Приведу другой пример из литературных источников. Николай Иванович пишет: "Маркиз, являющийся яровым сортом в Канаде и у нас, в Аргентине рассматривается как озимый сорт. Я уверяю, а кто не верит -- пусть проверит посевом, что Маркиз при весеннем посеве в Аргентине всегда будет яровым, то-есть будет выколачиваться.
Дальше Николай Иванович по литературным источникам указывает, что в опытах Чемряка озимый образ жизни является доминантом, а яровой рецессивом. Я также уверяю, что это неверно. Я НЕ ГОВОРЮ, ЧТО У ЧЕМРЯКА ТАК НЕ БЫЛО. Я ТОЛЬКО ГОВОРЮ, ЧТО НИ У КОГО В БУДУЩЕМ ТАК НЕ БУДЕТ" (/65/, выделено мной -- В.С.).
Можно было подумать, что он не отвечает за свои слова, не соображает, что Вавилов -- это кладезь знаний, и просто так, за здорово живешь, обвинять его во лжи, по крайней мере, несерьезно5. Но это было бы самое поверхностное, самое неверное объяснение, тем более, что несколькими минутами раньше Лысенко сказал:
"Мне могут здесь возразить, что ведь Н.И.Вавилов и целый ряд других товарищей возражает не так себе, зря, свои возражения они обосновывают, подкрепляют огромным литературным материалом. Это так. Против этого я не собираюсь возражать. Как никто, я признаю, что акад. Вавилов в десятки раз знает больше в сравнении со мной и фактическое состояние селекционной работы во всем мире, и мировую литературу" (66).
После этого "реверанса" он продемонстрировал, что его грубые выпады хорошо продуманы, и что у него есть "философские" обоснования столь нехорошего изъяна в поведении Вавилова. Обоснование это опять несло на себе социальный налет -- дескать, то, что знает Вавилов, нам классово чуждо, мы печемся о другом благе, о колхозно-совхозной науке, и твердо верим в свою единственно правильную линию. Вавилов опирается лишь на данные буржуазной науки. Мы же делаем новое революционное дело, для которого ни прототипов не существует, ни законов еще нет, утверждал Лысенко. Поэтому не следует обращать внимания на слова Вавилова, как и не стоит бояться противоречий со всей генетической литературой (67). Высказал он и еще одну причину расхождений с наукой. Оказывается, "старой науке было невыгодно это признавать", да к тому же представители старой школы не имели, дескать, той революционной смелости, которая присуща ему и его сторонникам:
"Чем это объяснить? Я лично объясняю это только тем, что... если признать наши теоретические установки, ...то тогда получится много противоречий между обычными генетическими установками и положениями, вплоть до таких вещей, как определение количества генов, "управляющих" тем или иным признаком.
Другими словами, если генетику-морганисту признать наши теоретические положения, то ему придется все свое мышление о наследственной основе растительных форм перестраивать" (66).
Так, витийствуя, он брал на себя уже функции ментора, поучал и Вавилова, и других ученых (в этом же выступлении он признал, что "большинство академиков и специалистов" разделяют точку зрения Вавилова). То обстоятельство, что за каждым теоретическим положением, развитым в науке, стояли сотни и тысячи опытов, а за его "законами" не было и одного строго поставленного,его не заботило. А поскольку противопоставить генетикам научные аргументы, поспорить с ними на равных он был неспособен, то оставалось лишь одно: всю генетику объявить неверной и только мешающей формированию науки колхозно-совхозной.
И все-таки пришел конец терпению ученых. В конце августа 1936 года в Омске была запланирована очередная встреча крупных специалистов в области зернового хозяйства. На этот раз руководители ВАСХНИЛ и ведущие специалисты-зерновики намеревались обследовать посевы другого чудодея -- Николая Васильевича Цицина -- и обсудить еще раз стратегию в области селекции зерновых культур. Поехал в Омск и Лысенко, взяв с собой в качестве сопровождающего Ивана Евдокимовича Глущенко6 . По приезде Лысенко был тепло встречен Вавиловым, они пошли вместе осматривать поля -- Лысенко теперь усвоил правило: ходить только с китами науки или с вождями, раз и он стал китом (шутка ли, академик двух академий). Они беседовали с Вавиловым мирно, даже дружески. Похоже, и Вавилову это нравилось (70).
