"Наступили дни, когда Антону Романовичу предстояло выйти на авансцену трагедии. Погибли коммунисты-генетики И.И.Агол, В.Н.Слепков, С.Г.Левит, М.Л.Левин. Погиб великий Н.И.Вавилов и его близкие друзья -- выдающиеся ученые Г.Д.Карпеченко и Г.А.Левитский и другие. Люди стояли. В развитии истинной науки они видели свой долг перед народом, перед партией. Среди них был и... Антон Романович Жебрак. Они должны были быть повержены и знали это, знал и Антон Романович. Начался новый этап урагана. Догматики и лжеученые стремились морально и научно разгромить людей науки. На этом новом этапе первая жертва должна была быть самой известной, и такой жертвой был избран Антон Романович. Мы вспоминаем сейчас эти дни, когда судилище топталось на месте, не достигая цели, как дни позора для его устроителей" (140).
Лысенкоисты пытались организовать "суд чести" и над Дубининым. Специальное решение с рекомендацией провести его было принято на закрытом заседании парторганизации лысенковского Института генетики АН СССР, где дружно выступили Кушнер, Столетов, Челядинова, Глущенко, Нуждин и председательствовавший Косиков (141). Дубинин однако работал в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии -- бывшем кольцовском институте -- и коллектив этого института отличался от лысенковского. Секретарь парторганизации института В.А.Шолохов и директор Г.К.Хрущов были готовы передать дело Дубинина в суд чести (142). Хрущов особенно сильно нападал на Дубинина с чисто политиканскими наскоками в своем отзыве (143), тут же переправленном в качестве приложения к письму Академика-секретаря АН СССР Н.Г.Бруевича на имя Секретаря ЦК ВКП(б) Кузнецова (144). На письме стоял гриф "Секретно". Но на закрытом партсобрании института мнения разделились. Одни (как Хрущов) следовали политическим веяниям в стране, ученица Кольцова Н.В.Попова не могла видимо простить Дубинину предательства Кольцова в 1939 году и обвинила Дубинина в том, что он всю жизнь был человеком с двойным дном. Г.Г.Тиняков также выступил против Дубинина довольно резко, а аспирант Гинзбург (возможно, в стенограмме его фамилия была написана с ошибкой, т.к. в те годы в институте был аспирант Гинцбург) и особенно смело и весомо И.А.Рапопорт встали на защиту Дубинина. Рапопорт сказал:
" Я считаю, что поскольку это [статья Н.П.Дубинина] не являлось официальным документом, то он имел право обойти авторов, которых он не считает существенными... Разглашения тайны там нет. Упоминая Вавилова и Карпеченко, он тоже не сделал ошибки, так как мы не знаем, виноваты ли они или нет, репрессированы или нет. А труды их значительны и помнить их надо... Добжанский и Тимофеев-Ресовский за границей имеют большой научный вес. Свои основные научные работы они основывают на том багаже, который они вывезли из России из школы Филипченко и Четверикова (145).
Когда дело дошло до принятия решения, Рапопорт был особенно напорист и сумел переломить ход собрания. Хрущов зачитал проект решения партсобрания с предложениями передать дело Дубинина в "Суд чести", сначала направив его на рассмотрение Биологического Отделения АН СССР, где у лысенковцев были большие возможности для сведения счетов с генетиками. Рапопорт в ответ стал возражать против этих предложений, и Тиняков поддержал его:
"Тиняков Я считаю, что привлекать Дубинина к Суду чести нельзя, т.к. надо дать конкретную формулировку о необходимости обсуждения поступка Дубинина на Ученом Совете Института.
Рапопорт Считаю, что мы не должны в резолюции указывать на необходимость передачи дела в биоотделение. Это может означать, что наш коллектив неправомочен и с ним можно не считаться.
Тиняков Я тоже против того, чтобы ошибки Дубинина выносить на биоотделение, где Дозорцева и Нуждин.
Хрущов Речь не идет о биоотделении, суть дела в том, осуждаем ли мы или нет поступок Дубинина?
Рапопорт Я считаю, что в нашем Институте надо дать работать, а не мешать. Спекуляции против генетики мы не допустим и нельзя поэтому выносить на биоотделение вопрос общественного порицания Дубинину.
Хрущов. Прошу призвать Рапопорта к порядку" (146).
Но порядок восторжествовал не в том смысле, которого ждал Хрущов. По результатам голосования было записано, что парторганизация решила не выносить обсуждение проступка Дубинина за стены института, ограничившись объявлением ему порицания на заседании Ученого совета своего же института (147). Снова люди в кольцовском институте использовали возможность обуздать политиканов их же методами: раз парторганизация решила, никто не мог отменить мнение целой организации. Вопрос о том, как относиться к Дубинину, перестал звучать так остро. Правда, лысенкоисты попытались все-таки применить партийный обух для того, чтобы пришибить Дубинина. Было созвано объединенное заседание партийных организаций академических институтов биохимии, генетики, микробиологии, палеонтологии, эволюционной морфологии и физиологии растений, на котором было принято обращение к Президиуму АН СССР "с просьбой о передаче этого дела для рассмотрения в суде чести" (решение подписано председательствовавшим Э.А.Асратяном и еще шестью секретарями парторганизаций /148/), но Академик-секретарь Отделения биологических наук Л.А.Орбели дал заключение, что не "находит оснований для предания чл.-корр. Дубинина суду чести" (149), а президент АН СССР С.И.Вавилов согласился с этим предложением. Поэтому "Дело Дубинина" переслали в институт, где он работал. А в бывшем кольцовском институте вопросы чести решались в целом честно. 25 ноября 1947 года состоялось общее собрание сотрудников Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, которое постановило, что статья Дубинина "сыграла положительную роль за рубежом" (150), поэтому нет оснований для пере
А вот для Жебрака последствия и лаптевской статьи в "Правде"17 и "Суда чести" оказались тяжелыми. В октябре его сняли с поста Президента АН БССР. На его квартиру в Минске нагрянули сотрудники госбезопасности, но не застали Антона Романовича дома -- он скрывался у друзей в Москве. Министр госбезопасности Белоруссии Л.Ф.Цанава настаивал на том, чтобы Жебрак возвратился хотя бы на несколько дней в Минск, видимо, бывшему Президенту угрожал арест. Но Жебрак приказу не подчинился, и его не схватили (153).
Суд показал, что Лысенко далеко не развенчан, что он пользуется поддержкой среди определенных лиц в руководстве партией и страной. В то же время многие были склонны считать, что конец лысенкоизма близок, что провалы практических предложений Лысенко теперь всем ясны, и вот-вот последуют оргвыводы в отношении человека, столько лет морочившего голову властям и народу своими выдумками.
Цицин отвечает на письмо Сталина, критикуя Лысенко
В этот момент к стану критиков Лысенко примкнул другой "выдвиженец из народа" -- Николай Васильевич Цицин. Долгое время, по крайней мере, вплоть до начала войны, он оставался верным лысенковщине. Так, в 1939 году он опубликовал в лысенковском журнале "Яровизация" статью (154), в которой сообщал фантастические результаты опытов подчиненных ему сотрудников Сибирского научно-исследовательского института зернового хозяйства (Цицин трудился в этом институте до 1938 года, после чего был назначен директором Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки в Москве, в 1939 году он стал академиком АН СССР). Первой из описанных Цициным проблем, была такая: "...нельзя ли, изучив по всем цитогенетическим правилам два какие-нибудь растения, сказать заранее, скрестятся они между собой, или нет?" (155). Цитогенетики никогда не занимались решением таких проблем и не могли оказать помощь ни Цицину, ни кому-либо другому в мире, потому что скрещиваемость определяется генами несовместимости, которые на цитологическом уровне выявлены быть не могут. Подсчет хромосом просто не имеет к этому никакого отношения, а цицинцы (в силу низкой квалификации) изучали только числа хромосом в препаратах делящихся клеток. Той же элементарной неграмотностью объясняется категоричный вопрос нового академика, последовавший за банальным утверждением: "Факторы света, длины дня и т. д. изменяют цветение и плодоношение до неузнаваемости. Какую же роль играют здесь хромосомы? Ведь число их и в том и в другом случае осталось без изменения" (156). Цицин даже заявил, что опыты сибиряков помогли ему установить "разницу в балансе хромосом в пределах одного колоса и в пределах одного цветка в колосе" (157), именно
