"Вызывает недоумение поведение профессора т. Шитт. Вместо того, чтобы прислушаться к критике и сделать для себя выводы, он принял ее как оскорбление"(132).
Петру Генриховичу Шитту -- крупнейшему теоретику плодоводства и председателю Пленума плодоводства не удалось тогда уберечься от репрессий.
Завершить эту главу я хочу примером исключительных способностей к хамелеонству, беззастенчивой мимикрии лысенкоистов, особенно тех, кто запятнал себя прямым сообщничеством с органами госбезопасности. Один из наиболее озлобленных хулителей Вавилова -- Григорий Шлыков -- после войны был судим и провел несколько лет в заключении. Поповский пишет (133), что он отбывал наказание по бытовой статье. Однако Шлыкова поместили в лагерь под Джезказганом, где сидели лишь осужденные по политической 58-й статье. Как считал одновременно отбывавший срок в этом лагере В.П.Эфроимсон, Шлыков сам попал в сети, которые плел другим (134).
После смерти Сталина Шлыков был освобожден и в 1962 году представил к защите в Грузинском сельхозинституте диссертацию на соискание ученой степени доктора сельскохозяйственных наук (135). В ней он еще раз продемонстрировал -- вспоминая слова Вавилова -- свою виртуозность. Он неоднократно упоминал имя Вавилова как чуть ли не своего друга, представляя его уже не врагом родины-Отчизны, а патриотом. В этой связи он сообщал, что
"... после Октябрьской революции вопрос использования новых видов растений стал рассматриваться руководством страны как чрезвычайно важный" (136),
и отмечал:
"Делу этому по инициативе директора института Н.И.Вавилова были приданы невиданные масштабы" (137).
Затем следовали блестящие по композиции три абзаца: первый -- о многогранной работе ВИР'а под руководством Вавилова; второй -- о том, что в
"послевоенные годы деятельность института [была]... значительно активизирована (директоры И.Г.Эйхфельд, П.М.Жуковский, И.А.Сизов) в связи с тем, что для нас открылись богатейшие источники, куда раньше доступ был почти наглухо закрыт... -- в Китае, Индии, Корее, Вьетнаме, Индонезии и в ряде стран Америки" (138),
и третий -- опять о том, какой замечательной ("более широкой и целеустремленной", как он выразился) была роль ВИР▓а. В последнем абзаце ссылки на даты отсутствовали, рассказ о доблестях ВИР велся вне времени и места: можно было подумать и о вавиловских временах и о днях правления его активизировавшихся преемников Эйхфельда, Сизова и Жуковского.
А затем шел абзац, который и комментировать нельзя никак: стукач и со-участник убийства Вавилова писал (в 1962 году!):
"Здесь у нас и возникла в рабочем общении с Н.И.Вавиловым идея о необходимости разработки интродукции растений в качестве системы опыта и знаний, новой растениеводческой дисциплины. Автору диссертации и П.М.Жуковскому Н.И.Вавиловым было поручено в 1931 году организовать и возглавить систему экспериментальных пунктов по испытанию новых культур в различных зонах СССР" (139).
Заканчивалась диссертация не менее виртуозно. Автор оспаривал правила Международной номенклатуры растений и заявлял, что он намеренно пишет видовые названия растений, присвоенные в честь конкретных ученых не с маленькой, а с заглавной буквы, ибо моральные принципы сделать иначе -- в соответствии с правилами -- ему не позволяют. И приводил лишь один пример -- пшеницу Вавилова, T.Vavilovi: "Мы... сознательно пишем... T.Vavilovi" (140).
В диссертации была еще одна мелкая, но крайне важная деталь: список собственных исследований Г.Н.Шлыков начинал следующим образом:
"Основная работа: "Интродукция растений", 1936 г., СХГ, М.-Л., стр. 504 (монография)" (141).
Именно об этой книге Вавилов писал как о "непревзойденном образце кривого зеркала". В списке фигурировали также статьи Шлыкова, в которых он в тридцатые годы называл Вавилова врагом и расценивал его деятельность как вредительскую (142). Расчет, я думаю, был простой. Молодые ученые не очень-то склонны копаться в запыленных журналах многолетней давности... поверят на слово, что он -- друг Вавилова, а архивы НКВД -- место надежное.
Немалую изворотливость проявил и С.Н.Шунденко, перебравшийся в Ленинград после увольнения с официальной службы в центральном аппарате НКВД и КГБ. Он стал подвизаться в качестве доцента кафедры истории КПСС Ленинградского университета, и под его редакцией даже вышли в свет печатные работы о героизме ленинградцев в годы войны (143). Каким был героизм энкавэдэшников, мы уже знаем.
Мера личной ответственности
История расправы над школой Вавилова не оставляет сомнения в причастности Лысенко к этому позорному событию в жизни СССР. Его роль в гибели Вавилова, Карпеченко и других генетиков и цитологов очевидна (хотя сам он много раз впадал на публике в истерики, выкрикивая, что в гибели Вавилова он невиновен). Можно ли было навредить своей Родине больше? Испытывал ли Лысенко в день, когда он поставил свою подпись под постановлением о разрушении ВИР'а, удовлетворение от содеянного? Считал ли, что его чаяния, наконец-то осуществились? И понимал ли этот сухопарый, желчный человек, ЧТО ОН НАТВОРИЛ?
Эти вопросы неминуемо встают перед каждым, кто задумывается над судьбой Лысенко, над судьбой России, ее народа, науки, культуры. Что скрывалось за угрюмой внешностью Лысенко, за каждым из всплывших на поверхность лысенок? Эгоизм? Безумное властолюбие? Нехватка образования? Но ведь такое случалось в советской России и с людьми высокообразованными. Слепая подгонка своих действий под идеологию вождей, насаждавших монополию власти и раболепие страха? Но разве, как и вожди, эти исполнители (каковыми Лысенко и ему подобные, несмотря на все посты и звания, оставались) не понимали, что чудо преобразования истории (как у Лысенко чудо преобразования природы) не состоится! Не потому ли, что понимая неизбежность краха их чуда, они старались помочь метле тотального устранения "врагов" вымести слишком умных и вольных критиков их собственных поступков? Ведь их нехитрый расчет исходил из того, что только террор может подавить недовольных, только страх и раздувание истерической боязни "внешнего и внутреннего врага" может научить (или заставить!) большинство безропотно повиноваться. Или же люди вроде Лысенко действовали, как автоматы, реагирующие всегда в соответствии с заложенной программой?
Единственно правильным было бы искать объяснение личных мотивов и поступков лысенок, прежде всего, в социальных условиях, диктовавших их поведение, ибо все их действия, все "новации" логично вписывались в диапазон устремлений создателей и руководителей этого общества, как вписывается автомобиль, мчащийся по автостраде, в отведенную ему полосу. Автоматизм их сродни автоматизму водителя, строго подчиняющегося дорожным знакам.
Но, если говорить только о Лысенко, то мне кажется, что вся история его ожесточенной борьбы не с одним Вавиловым, а со всеми генетиками сразу, отвергает простой ответ -- дескать, был слепым орудием в руках таких людей, как Сталин. Нет, не слепым орудием он был! Он отлично знал, что делает. Потому он и стремился самые грязные дела творить чужими руками (как нередко делали умные люди, рвавшиеся к власти во все времена и эпохи), всегда искать и находить послушных исполнителей -- таких, как Презент, Глущенко, Якушкин или Долгушин, ибо прекрасно знал меру содеянному и боялся суда истории.
Социально обусловленной была и тяга Лысенко к "чудесам". Уже не раз говорилось, что вера в чудо, естественно вытекающая из веры в неминуемое "светлое будущее", лежала в основе всех планов "преобразования природы", подхваченных "мичуринскими" биологами. Вера в "чудо" заменяла им науку, так же как вера в чудодейственность своих социальных преобразований изначально двигала вождями нового -- коммунистического общества. Поэтому любые горячечные пророчества Лысенко с такой легкостью, даже радостью, воспринимались этими вождями. Наверняка, бывали случаи, когда они пусть неясно, пусть кожей, "шестым чувством", но осознавали, что их обманывают, однако, как наркоман, умом понимающий вред страшного зелья, тем не менее, с мазохистской радостью принимает его, так и эти вожди хотели быть обманутыми. Талантливый лгун знал, что нужно сегодня врать, читал в глазах тех, кому врал, радость от услышанного -- и врал еще больше. И хоть отказ от науки (её "преобразование" на классовый лад) вел к провалу планов, построенных на песке, бережного отношения к науке у властителей после этого не возникало. Напротив, принимались еще более ирреальные планы, публиковались еще более победные отчеты, и так продолжалось по экспоненте.
