Мерин, спеша, дернул ведро к себе, оно опрокинулось, вода полилась ему на ноги, но вместе с водой полилось и молоко из кувшина, который был поставлен в воду на ночь. Мерин спешил уйти и, повернувшись, раздавил одной ногой кувшин, другой — ведро.
— Какой там черт, а?.. По вопросу кого?.. Уляшка, замолчи! Ни черта не слышно!.. — кричал на веранде Михаил Дмитрич.
Мерин уходил поспешно, вконец дотаптывая буксусы.
Одной рукой придерживая плащ на голом теле, в другой — фонарь, Михаил Дмитрич кричал жене:
— Нет, это прямо вредитель какой-то, черт бы его драл!.. Ты посмотри, сколько он нам убытку наделал!.. Больше чем стоит!.. В бочку, в бочку, да! Это самое лучшее! Самые милые домашние животные, — черт бы их драл! — это которые в бочке, в бочке!..
Ульрих оборвал все-таки свою цепь… Свирепо накинулся он на мерина, и хоть крикнула Алевтина Прокофьевна свое заклинание: «Улька, назад! Это я кому говорю?» — но было поздно: мерин лягнул и ударил его в голову около уха. Хотя и с залитыми кровью глазами и визжащий от боли, Ульрих все-таки пытался еще вцепиться в мерина, насилу удержали его за ошейник и втащили в дом.
Михаил Дмитрич потерял при этом плащ и двигался голый, как древняя статуя.
Две сельдяные бочки прислал с утра на другой день Михаил Дмитрич. В записке, которую подал извозчик, муж писал жене, что нужно не только хорошенько выпарить бочки, но еще и выкурить их дымом, и полдня Алевтина Прокофьевна возилась с бочками: обваривала кипятком, скребла ножом, нюхала и прижимала верхнюю губу к носу.
А в обед пришли два старика могильщика резать мерина, и один из них, в рыжей засаленной, дырявой фетровой шляпе и в синей рубахе навыпуск, но без пояса, сказал деловито и даже не без гордости:
— Так что, хозяйка, мы на такое грязное дело пошли, только чтобы нам к пяти часам управиться… Потому мы без работы не сидим, лодыря не гоняем… Мы с утра могилу копали, а в пять покойника принесут, обратно мы ее должны закопать… Это в ту же цену у нас идет, в десять рублей… А ваше дело справить сговорились мы с хозяином вашим за шесть, — вот что полагается вам сказать…
— А кроме этого, — вставил поспешно другой, поседее и ростом пониже, но тоже в каком-то подобии шляпы и в теплом, на вате, пиджаке, — кроме этого, сами посудите: как большое животное убивать в тверезом виде?.. Это ж не то, что какая курица: чик ее ножом вострым, — и все… Это ж, одним словом, лошадь!
— Обещался хозяин ваш так, чтоб по рюмке водки вы нам дали спервоначалу… По хорошей! — перебил первый.
— По стакану! — строго поправил второй и более ласково добавил: — По стаканчику, одним словом, и хлебца кусок закусить.
— Хлебца! — укорил первый и даже отвернулся сплюнуть. — Не видали мы хлебца! Может, у них что получше есть, а ты хлебца!
И, переведя глаза на мерина, добавил:
— Вот эта самая лошадь? Ну-ну!.. Это ж называется здоро-вая лошадь! С такой упреешь, покуда свалишь!.. Веревку, хозяйка, потолще давайте…
— Две веревки! — строго поправил второй.
— Разумеется, две! Что ж они сами не знают, что ли?.. Раз есть ноги задние, есть ноги передние, стало быть, ясно, что две!
— И за шею завязать тоже веревку нужно покрепче: это чтоб его наземь свалить…
— Цепь, может быть, дать? — сказала Алевтина Прокофьевна, вспомнив об Уляшкиной цепи.
— А чепь, так чего лучше!..
Старики выпили по стакану водки, поморщились, сплюнули, но, кроме хлеба, ничего не нашлось у Алевтины Прокофьевны.
Старики сказали: «Ничего, обойдется» — и один, пониже, взял ломоть, понюхал его и кинул Ульриху, который стоял с забинтованной головой; другой, в синей рубахе, пожевал немного, остальное тоже бросил догу, побил одну руку о другую и сказал:
— Вот теперь заправились немного… Теперь нам, хозяйка, топор и нож большой… И своим чередом веревок, какие потолще… Лошадь в ногах силу имеет… Какие тонкие, — враз порвет…
Когда подошли они оба к мерину, вытирая усы, он посмотрел на них с тревожным любопытством. Но они были без кнутов, они были не извозчики…
Алевтина Прокофьевна протягивала ему кусок хлеба, и вид у нее был ласковый. Мерин схватил сразу весь кусок и начал двигать челюстями поспешно, а старики с двух сторон взяли его за всклоченную гриву и повели к сараю.
Дожевывая на ходу, мерин шел послушно, дрыгая привычно ногой. От стариков пахло только землею. Мерин догадывался, что это земляные, работящие старики, что сейчас они, хозяйственные, вытащат откуда-нибудь охапку сена, настоящего, зеленого, лугового сена, потом, может быть, запрягут в неспешащую (старики не любят спешить) линейку или дроги… вечером дадут овса…
Перед заброшенным, пустым, ниже дома, сараем была небольшая площадка, забранная щелястым забором; сюда завели мерина. Оглаживая его, старик в рубахе, Степан, говорил другому:
— Ну, Овсей, вяжи передние!.. Да пинжак же свой сыми, повесь: сейчас тебе жарко станет!..
Овсей повесил пиджак на дерево около забора. Васька покойно дался перевязать передние тонкие, с шишками на коленях ноги: это были привычные путы перед тем, как пастись. Необычным было то, когда оба старика начали затягивать ему задние ноги веревкой, но мерин подумал: «Ковать»… Правда, обе задние подковы болтались.
— Лошадь все-таки смирная, ничего, — сказал Овсей.
— Старая, поэтому… Постареешь, — и ты посмирнеешь… — и Степан подмигнул Алевтине Прокофьевне, которая как раз в это время принесла топор, большой кухонный нож и цепь.
На стариков и покорно стоявшего Ваську она глядела со страхом.
Она сказала несмело и негромко:
— Вот цепь… Я думаю, хватит, — она длинная…
— Веревка бы лучше. Ну, ежели нет по нынешнему времю… Стой, Вася, стой, друг… Стой, ничего, это — один момент, и готово…
И Степан окружил шею Васьки ближе к голове жутко блестевшей цепью.
Когда, взявшись за конец цепи, оба старика дернули враз и внезапно и Васька рухнулся наземь, Алевтина Прокофьевна закрыла глаза.
— Голову, голову ему придерживай! — крикнул Овсей, хватая нож.
— Знаю, голову!.. Лег он неудобно… Ну, режь!
Алевтина Прокофьевна кинулась к дому, только слушая напряженно.
— Че-ерт!.. Разве так режут! — это голос Степана.
— Вали, вали его!.. Вали, ничего!.. Хватай за гриву! Веревки тоже называются! — это Овсей.
Алевтина Прокофьевна обернулась только на миг и увидела, как Васька, порвавши веревки на задних ногах, поднялся наполовину, и из перерезанной шеи его красным фонтаном далеко била кровь.
Она взмахнула рукой и побежала. Ей так ярко представилось, что Васька, порвавший веревки и на передних ногах, кровохлещущий, мстительный, сейчас догонит ее и вцепится зубами в затылок…
Вскочила в дом, заперла двери на ключ и стояла с сильно бившимся сердцем на веранде, глядя все туда, вниз на сарай, от которого видна была только черепичная крыша.
Но Васька не показался оттуда: обухом топора ударил его в голову Степан, и, дергаясь предсмертно, он улегся, чтобы больше не подыматься.
А когда через час или два осторожно и тихо вышла Алевтина Прокофьевна и стала так, чтобы можно было заглянуть на площадку перед сараем, она увидела во всю ширину ее распяленное что-то розовое и блестящее, и, заметив ее, седой Овсей, держа в руках свой теплый пиджак, кричал:
— Соли давайте, хозяйка, шкуру солить!.. Вот же, проклятый, весь пинжак кровищей обхлестал, а вы говорите… Эх! Нет у вас к нам сочувствия!
В то же время слышался неровный и жуткий хряск: это Степан, ругая тупой топор, рубил на куски то, что было недавно мерином Васькой, хекая хрипло при этом, будто колол крепкие сухие суковатые дубовые поленья.
На дубу, над самым сараем сидела Пышка. Точнее, она не сидела, она перескакивала с ветки на ветку и кричала, волнуясь необычайно. Крик ее был отрывистый, резкий, очень неприятный, как крик соек, дикий лесной крик, колющий в сердце.
— Откуда могут быть галки здесь? — спросил осторожно подходившую Алевтину Прокофьевну Овсей. — Что вороны должны налететь на мясо, это конечно, а галки?.. Дивно мне это!
