Ребята, увидя его, встали, попятились и отошли, но он крикнул:

— А ну, идить сюда все до купы!.. Вы палить хату умели, которая отцу з матерью трудов многих стоила, — иди тогда и слухай ухми! Как вы теперь тут уж одни з матерью останетесь, а я уйду.

— Куда же это ты уйдешь? — испугалась Фрося.

— Ку-да-а? — гаркнул вдруг Дрок. — А куда донесут ноги мои, то там уж и останусь, вот куда! Годи!

— А я же как буду?

— А то уж твое дело — как! Поняла теперь? Вот!.. Дудичу земля достается, как он, не иначе, хабаря Опилкову дал!.. Вот! Ну, так пускай теперь горхоз тебя з детями кормит або Дудич, как он пока в больницу на перевязку пошел, а з меня, говорят люди, полным манером может стребовать за свою рожу калечную. Ну, только вот он что з меня получит!

И Дрок поднял было кулак, однако невысоко. Только тут поняла Фрося, что с ним в городе случилось что-то еще менее поправимое, чем вчерашний пожар, и присела на камень, чтобы не упасть. Маленькую она только что перед этим передала Ванятке, однако силы у нее оставалось мало, в глазах темнело. Она сказала тихо, одними губами:

— Куда же я одна с такой оравой? Мне же тогда смерть!

— Куда знаешь, — отозвался Дрок.

Фрося долго смотрела на него, и пристально и как будто плохо его видя, и проговорила так же тихо, как прежде:

— Кукурузы мешок Никанор вытащил — поспел… Это же помолоть нам можно… Что же — люди лепешки едят из кукурузы, и мы будем…

— «Ку-ку-ру-зы мешок»! — презрительно вытянул Дрок. — Вот еда!

— Пшеница, она тоже не вся погорела, она только сверху и дымом зашлась.

— А также водой она залитая и на всех она чертей похожая!

— Это ж промыть — высушить можно…

— Ну вот и мой. И ешь! И щененки эти пускай горелое жрут, в сарае ночуют. А как они и сарай спалят, тогда под кустами! Ну, одним словом, раз Никанорка своих бросил, то и я бросаю, годи! Он по столярству пошел, а я по бондарству пойду, — вот!

— Так у Никанора ребята уж большие, он говорил — у него же самый меньшенький, как наш Ванятка, — а я же как с такими останусь?

Глаза Фроси налились слезами не сразу, но когда налились, и все лицо стало старушечьим, и голова задрожала, Колька мгновенно растянул рот, зажал плотно веки и завел привычный для него плач, размеренный и скорбный.

— Хы… хы… хы… хы-ы… — начал выводить стукнувшийся уже лбом о землю Алешка.

Одиноким, незаплывшим глазом упорно глядел на Ванятку Егорка, спрашивая, — понятно для того, хотя и безмолвно, — что это такое происходит? Действительно ли уйдет отец, или это только одни разговоры?

Митька отвернулся и ненужно старался вытащить из земли какую-то траву с корнем.

А в стороне, за кустом помятого при пожаре карагача, стояла телка. Напасшись днем, она теперь, лениво действуя языком, захватывала ветку выше своего роста, но смотрела сюда, на своих хозяев, очень внимательно: вчерашняя ночь, озарившая ее огнем и оглушившая криками, ее испугала надолго: ее сарай — она видела — плотно был занят людьми; было над чем задуматься.

А Дрок повысил вдруг голос до крика:

— Мне теперь жизни тут нету, — поняла ты своей это дурною башкой? Мне теперь або з пристани в море вниз головой, або по соше итить, куда прийдется! Вот какие мои концы-выходы теперь! Вот чуть потемнейше станет, я и пойду!

— Ты бы… может, уж завтра хоть… Ты бы… может, поспал бы ночью, — сквозь слезы сказала Фрося.

А Митька тихо дернул ее за рукав:

— Мам! Это какие к нам идут двое?

Двое, которые подходили со стороны города сюда, были: Веня — незаметный, маленького роста человек, которого в сумерках можно было принять за любого подростка, и Опилков с неизменным портфелем.

— Добрый вечер! — сказал, подходя, Веня.

Дрок помолчал немного и ответил:

— Может, для кого-сь и добрый…

Он глядел не на Веню, а на Опилкова, и уже все напрягалось в нем буграми, потому что Опилков был с портфелем.

Но Опилков сказал просто, слегка почесав за ухом и оглядывая пожарище:

— Вот какая тут история случилась!

— Такая история, что человеку с подобным большим семейством — петля, зарез, как я и говорил… История тут… наглядная! — засуетился вдруг Веня, суя туда и сюда руками.

— Где же вы теперь ночевать будете? — спросил Опилков Фросю, которая стала перед ним, утирая фартуком глаза.

— А в сарае вон — где ж…

— Положим, что в прошлом году люди, как землетрясение было, тоже в подобных сараях ночевали из боязни, — важно сказал Опилков, — ну, тогда время было экстренное… Кроме того, ребят застудить можно… Надо поэтому ремонт дому давать.

— Из чего это я буду ремонт давать? — вдруг закричал во весь голос Дрок. — Ты меня пришел заставлять ремонт делать?

— Э-э… заставлять! — поморщился Опилков. — Необходимость тебя заставлять будет, а не я.

— Ты у меня землю отымаешь, хабаря з Дудича взял, и ты же мне тут, чтобы я ремонт делал? — подскочил Дрок вплотную к Опилкову.

— Ну, ясно, человек не в себе от такой разрухи, — заторопился объяснить Опилкову Веня, выставляя против Дрока свою худенькую ручку с небольшой, детской ладонью.

— Кто у тебя землю отымает, — какой черт? — прикрикнул на Дрока Опилков. — Чего орешь зря?

— А разве же ты мне не сказал, что отымешь, будто как я наемным трудом? — спал с голоса Дрок.

— Вас тут в городе жителей пять тысяч человек, — вразумительно начал Опилков, — а я — один! Понял?.. Я, конечно, обо всех все должен разузнать, а сразу каким я это образом могу сделать? Вот человек мне рассказал, что ты не то что бы лодырь, а бешеный прямо работник, кто же у тебя землю отнимать будет? А? А ты мне насчет хабаря бухаешь не спросясь!

— Ну, тогда извиняйте! — буркнул Дрок.

— Вот! Так же и с халупой твоей погоревшей… Выясняется, — вот человек говорит, — она совсем даже и не застрахованная?

— А где же я ее мог страховать, когда того агента тут черт мае? — крикнул Дрок.

— Ну, мог бы поехать ради такого случая в районный центр или отсюда написать. Одним словом, твоя оплошность личная, — однако несчастье постигло. Тут завтра торги на сарай назначены, вот ты чего не прозевай: сарай с торгов продается. Идет за пятьдесят рублей, а в нем только стенки, конечно слабые, а железо еще — вполне! И на весь твой домишко хватило бы.

— Аджи Бекира? — даже как-то на пальцы босых ног поднялся Дрок. — Там же и балки вполне справные, тоже и стояки дубовые.

— Ну, разумеется! Что гнилое — на дрова тебе пойдет. А подводу перевезть — я тебе дам горхозную.

— Вот спасибо вам! — низко поклонилась, обычно по-бабьи положа руки на живот, Фрося. — А мы телку вот продадим, деньги взнесем…

— Да телку можете и не продавать, положим, денег сейчас взносить надо только десять процентов, — остальное потом… Также и насчет налогу… Освободим по случаю пожара.

— От сельхозналога освободят, поняли? — объяснил Веня Дроку, который глядел на Опилкова как-то не совсем доверчиво.

Но, продолжая и после слов Вени глядеть так же недоверчиво, глухо проговорил Дрок:

— Что касается от налога освобождение дать, это, конечно, следует, и халупу свою я это мог бы в порядок произвесть, а только вот хлеб погорел… Работать — это я могу, как вам это теперь известно, а только вот хлеба же нет, — обернуться нечем, так же и семейству тоже…

— Корова подохла? — спросил Опилков.

— Подохла же!

— Страховые получил?

— Обещать обещали, а чтобы получить… то уж извиняйте!

— Ну, получишь, ничего… А шкуру сдал?

— Нет. Шкура дома.

— В сарае шкура, — уточнил Митька.

— Отнеси шкуру, в кооператив сдай, я там скажу, чтобы тебе муки выдали… Какая шкура смотря, а то можешь четыре пуда муки получить. Понимаешь, — деньгами тебе за шкуру полагается семь или восемь рублей, ну, раз тебе такая подошла крайность… Одним словом, скажу, чтобы по своей цене муку посчитали.

— Вот это спасибо, товарищ Опилков, как теперь не то что за восемь рублей чтоб четыре пуда муки, а даже и одного не купишь, — сказал Дрок, и голос у него дрогнул.