— Ну, сравнили! То серьезно больные люди. А вы просто раздражены. Что-то вас здорово вышибло из колеи и продолжает будоражить. И, наверно, очень неприятное, поскольку ни словом не обмолвились об этом. Нечто подобное испытывают в первое время те, кто вынужден пользоваться протезом. У них тоже обостряются неприязни, которых они прежде не замечали.
— А потом?
— Привыкают. Одни без последствий, у других портится характер.
Громов сделал вид, что полез за платком, и нащупал фантофон. По телу пробежала брезгливая дрожь. «Проклятая штука! Все из-за нее, — решил он. — Мог бы и сам догадаться».
Говорить больше не хотелось, но и обрывать на том разговор было неловко. Леонид скользнул взглядом по фотопортретам и спросил:
— Это что, ваши пациенты?
Красин опять улыбнулся, блеснув слишком белыми, будто искусственными зубами.
— Нет, помощники!
— А, понятно. Детские лица хорошо успокаивают.
Врач совсем развеселился.
— По-вашему, они у меня вместо седуксена?
Он даже приспустил узел галстука. Очки его нацелились в один из снимков.
— Вот эту пилюлю зовут Света. Моя соседка. Я ее фотографировал, когда с помощью язычка выяснялось, что такое иней.
— Значит, хобби? — разочарованно протянул Громов.
— Зачем же. Вполне серьезное прикладное занятие. Весь этот народец неплохо помогает мне разобраться в системе психической адаптации. Преподносит наглядный урок и моим посетителям. Особенно вон тот двухлетний ассистент. Вы его тоже приметили.
За стеклами очков все еще не остывали насмешливые искорки. Леонид в который раз невольно обернулся на мальчугана с жуком. «Психоателье какое-то! — растерянно подумал он. — И разговор совсем не о том. Может, сказать о фантофоне?» Громов тут же испугался своих мыслей и поспешно переспросил:
— Помогает?
— А разве не ощущаете, насколько им проще? Дети ведь не замечают мучающих нас изменений мира, для них он просто нов.
— Советуете впасть в детство? — попробовал пошутить Громов.
— Ну, в детство не в детство, а поучиться такой адаптации надо. Кстати, ваш долг и других научить: лучше искусства с этим никто не справится. Почему бы, скажем, вам не спеть в современной опере? Новая музыка довольно точно улавливает особенности сегодняшней жизни. Говорят, она не чужда и влиянию НТР.
— Как-то не представляю себя в дуэте с компьютером.
— А вы представьте. Было бы интересно.
— Я певец — не эксцентрик. Оригинальный жанр — не моя стихия. В опере люблю именно музыку. Чайковского, Верди, Мусоргского…
— Между прочим, каждый из них в свое время был новатором. И такие же, как вы, ревнители классики освистывали самые великие произведения. Впрочем, мы отвлеклись. Вы ведь хотели…
По тому, как врач внезапно прервался, Громов ощутил, что за спиной кто-то есть.
— Что? — спросил Красин, устремляя поверх него взгляд.
— Опять Шарыгин, — сказали сзади Громова.
Вначале он даже не понял, почему внутри у него все похолодело, затем ясно всплыло в памяти худое небритое лицо Константина Михайловича. Леонид подумал, что, как ни странно, все последнее время совсем не вспоминал о нем.
— Я сейчас приду, — пообещал кому-то Красин.
Дверь за спиной едва слышно притворилась.
— Кто этот Шарыгин? — с трудом поинтересовался Громов.
— Один каскадер. Отчаянный парень. Уже третья травма головы с тяжелым психическим расстройством, а все неймется. Что, ваш знакомый?
— Нет, просто любопытство, — ответил Леонид, все еще не справляясь с волнением. Красин задумчиво посмотрел на него.
— Знаете, я тоже предпочитаю Чайковского современной музыке, а настоящие бифштексы — синтетическим. — Он поднялся. — Извините, мне надо идти. Больной ждет. Я ему действительно нужен.
От Красина Громов вышел разочарованным. Медленно побрел по улицам, не замечая, как задевают его обгоняющие прохожие. Мысли тянулись словно загустевшие. Казалось, им трудно просачиваться через мозг, отчего каждая по долгу застаивалась, нехотя уступая место новой.
Визит к психиатру был, конечно, пустым номером. Профессор прав, не стоило у него отнимать время, утаивая самое главное. Но не мог же, в конце концов, Громов выложить перед ним фантофон: вот, мол, та самая колючка, которая постоянно царапает душу… А интересно, как бы тот отреагировал? Предложил бы извлечь занозу? Или терпеть ради приносящего радость искусства? Ох уж эта лютость альтруизма! Хочешь не хочешь, а добывай людям удовольствие своими муками. И добро бы, здоровыми, творческими…
Однако что ему нужно было от доктора? Излечения, в какое он сам не верил? Успокоения?.. А почему бы и нет? Нельзя же вариться все время только в собственном соку, тем более отравленном сомнениями. Разве плохо, если кто-нибудь разбавит его сочувствием? Может, ему, профессору психиатрии, и стоило как раз рассказать всю эту историю с «восстановлением» голоса? По крайней мере, не выдаст, — обязан хранить врачебную тайну. Да, но не возвращаться же: извините, дескать, недоисповедовался, утаил главный грех… Придется искать другого духовника.
— Громов! — остановил его неожиданный оклик, с той стороны неширокой улицы махал ему Алексей Нерович.
Леонид неспешно перебрался через дорогу, и Нерович протянул руку.
— Здесь, за углом, в пивбаре, есть вобла. Зайдем? Я вижу, ты никуда не торопишься.
— Вообще-то мне нельзя, — соврал Леонид. — Пиво действует на связки хуже водки. А впрочем, пошли. Посижу просто так, за компанию.
Народу в пивбаре оказалось много, но им удалось найти отдельный столик возле окна. Глядя, как Алексей аккуратно разделывает воблу и прихлебывает из высокой кружки пиво, Громов страдал от проснувшегося аппетита, корил себя за ненужное вранье, мешающее теперь присоединиться к приятелю.
Нерович был довольно известным писателем. Правда, несмотря на давнее знакомство, читал он его произведения без интереса. Тот, вероятно, это чувствовал и никогда не заговаривал о своем творчестве. Это делало их общение непринужденным, каким-то особенно удобным. Но на сей раз Нерович изменил правилу. Причем в его жестах, в тоне ощущалось раздражение.
— Закончил недавно повесть. Перечитал и, знаешь, захотелось тут же порвать ее. — Он сделал паузу, ловко очистил очередную рыбешку. — Поверь, вещь не хуже других. Скорее лучше. И все-таки бесполезная. Развлечет, не больше. Как, кстати, и все предыдущие. Думаешь, дело в таланте? Нет, брат. Я, может, в этом качестве не уступаю Тургеневу. Только тому было проще. Он созревающую базаровщину наблюдал не торопясь, со вкусом, точно жаркое на медленном. огне. Видел, как подрумянивается, как набирает злость, — во всех подробностях. А сейчас, пойди-ка, разгляди. Нынче мир для художника стал неуловимым. Он выбрал такую скорость, что любой читатель успевает во сто крат больше узнать и пережить, прежде чем писатель выскажется на эту тему. В общем, пока перевариваешь какое-нибудь социальное явление да вынашиваешь образы, начинаешь чувствовать, что тебе уже и удивить-то нечем. Вот и лепишь скороспелки, от которых и самому становится тошно. Поневоле задумаешься, на черта твое творчество нужно и куда себя девать?
Громов смотрел в окно на снующих мимо людей и думал, как много из сказанного Неровичем похоже на только что услышанное в кабинете профессора. «Господи! — вдруг мелькнуло у него. — Да ведь с ним творится то же самое!» От этой мысли ему на мгновение сделалось легче, не так одиноко. Захотелось продлить, усилить ощущение спасительной схожести, едва ли не родства. Он уже готов был раскрыться, не стыдясь своих терзаний, своей неполноценности, но тут же спохватился, вспомнил о неприятной привычке Неровича неожиданно перебивать собеседника собственными откровениями, всегда кажущимися ему более важными. И сразу Громову стало нестерпимо скучно.
«Ну, чего разнылся? — уже с неприязнью поглядел он на приятеля. — Ведь завтра же снесет свою рукопись в издательство».
Не в силах справиться с внезапной переменой настроения, Леонид поднялся из-за стола. Нерович оторвался от воблы.
