…Жарко ударила в жилах горячая негритянская кровь, наполнив черные молодые мышцы сладко зовущей силой. Ему стоило усилий, чтобы подавить ее. Там, где, уступая место, поднялся навстречу спокойный, скрывающий усталость Дар Ветер, ждала его великая работа. Там в единой точке страшно далекие цивилизации соприкасались с земной. Отныне ему предстояло управлять этой связью, быть перед лицом тех цивилизаций представителем родной планеты. Ответственность и почетность будоражили его…

Громову казалось, что он не исполнял, а просто переживал все это, и когда разразились овации, не сразу понял, откуда ворвался странный шум. Наконец, Громов очнулся и обернулся к темному пространству зала. Гул аплодисментов, несущихся оттуда, нарастал и постепенно превратился в скандирование его фамилии. Выкрикивали дружно, по складам, словно ударяли в огромный барабан. И выкрикивали только одного Громова. Он растерянно поглядел вниз, где находился Тавьянский, но тот уже покинул дирижерский пульт, — первое действие оперы закончилось.

В гримерной Леонид тяжело опустился на стул, чувствуя вину и стыд перед товарищами. Ведь это не он, а они мучительно открывали исполнительский секрет произведения, искали подходящие выразительные средства, пользуясь не столь уж безграничными возможностями своих голосов. Ему оставалось лишь подхватить каждую верную находку — воплотить ее в нужную звуковую форму с помощью этой протезной штуки.

Вытащив фантофон, Громов, даже не взглянув на него, сильно сжал в потной ладони. Он понимал, что сейчас сделает, и не испытывал страха. Должен же когда-то прекратиться этот унизительный розыгрыш, этот всеобщий обман, приносящий ему успех, славу за счет других!

Почему-то с горечью Громов подумал, что остановить его в этот раз некому. Если бы Надя… Но жена последнее время перестала ходить с ним на премьеры. Тот ледок, который появился в их отношениях после возвращения его с гастролей, со временем не растаял, а только помутнел, как бы ослабив ясность представления друг о друге. Громов и не смог бы сейчас уверенно сказать, стала бы отговаривать его Надежда.

Рука, сжимающая фантофон, вдруг вздрогнула. Как, ради чего? А сама опера, которой так и не суждено будет прозвучать до конца? А та адская работа, в какой никто из них не щадил ни физических, ни душевных сил, ни самолюбия? А что станет со стариком Тавьянским?

Громов почувствовал, как ускользает из него решимость. Если не сделать сейчас последнего усилия, то никогда не вырваться из этого круга лжи, замкнутого, точно замочком, маленькой блестящей коробочкой, вмещающей в себя черт знает какой огромный соблазн. Он прикрыл глаза, пытаясь передать остаток воли непослушным вялым пальцам. С огромным напряжением заставил их согнуться, отвердеть. Хрупкий прибор все еще сопротивлялся…

В дверь постучали, и чей-то голос произнес:

— Готовьтесь, ваш выход!

Леонид раскрыл ладонь, посмотрел на фантофон. Тот был цел. Осторожно, боясь, что он выскользнет, положил его во внутренний карман и поднялся. Предстояло следующее действие оперы — самое, пожалуй, трудное.

По коридору навстречу Громову кто-то шел. Он не вглядывался в приближающегося человека, мысленно перенесясь на сцену, откуда уже доносились зовущие аккорды, и только в трех шагах от себя вдруг узнал Шарыгина.