— О, совсем нет! Я не гожусь на роль проповедника. Хотя, честно говоря, иной раз и хотелось бы вознестись над сим миром и вопросить у людей: камо грядеши?.. Однако почему вы не интересуетесь, откуда я знаю, что вы ленинградец?..

— Все знают, — сказал Андрей.

— Это верно. Кстати, молодой человек, как зовут вашего папу?

— А в чем дело?.. — Андрей насторожился. Он привык к тому, что на вопросы, кто бы их ни задавал, отвечать следует с оглядкой. Чем меньше окружающие о тебе знают, тем лучше. Так учил Князь, так поступали все, и так подсказывал кое-какой уже накопленный опыт. Ибо никогда не угадаешь, кто именно и с какой целью задает вопросы. Думаешь, что спрашивает твой товарищ по несчастью, а потом оказывается, что он стукач и подослан кумом. Верить можно только самому себе, говорил Князь, и то по большим праздникам. Выживает не тот, кто сильнее, а тот, кто меньше болтает. Лучше иметь длинные уши и быть ослом, чем иметь длинный язык и долгий срок…

— Я понимаю, что у вас есть все основания остерегаться меня, — сказал Енот со вздохом. — Тогда я поставлю вопрос иначе: вашего отца зовут Василий Павлович?..

— Допустим… — Андрей догадался, что Енот что-то знает об отце или был знаком с ним раньше. Однако осторожность никогда не повредит.

— Я бы мог и не спрашивать, раз вы Воронцов Андрей Васильевич, но большинство ваших товарищей, — Енот кивнул на дверь, — имеют не свои фамилии…

— У меня своя.

— Я верю вам. Да и трудно не верить собственным глазам. Мы встречались с вашим отцом, — сказал он.

— Где?

— А где, как вы думаете, могут встретиться в наше смутное время интеллигентные люди? Мы с вашим отцом жили в одном бараке.

— Когда вы его видели?

— Увы, последний раз я видел Василия Павловича в сорок первом. Нет, уже в сорок втором, зимой.

— Он был жив?!

— Разумеется, жив, если я его видел. Да, ваш отеи очень, очень сильный человек. А я!.. — Енот развел руками, — Меня лишили не столько свободы — это полбеды, — сколько воли, И я должен честно сказать, что, если бы не Василий Павлович, мы с вами сейчас не разговаривали бы. Перед ним преклонялись начальники и даже матерые уголовники. Мои косточки давно бы сгнили… Впрочем, там косточки не гниют. Там вечная мерзлота. Вечная, молодой человек! Ваш отец по этому поводу шутил… — Енот покачал головой, — Он говорил, что те из нас, кто не выйдет живым из этого ада, те уподобятся мамонтам, навсегда сохранившись в вечной мерзлоте. Вы понимаете, он позволял себе там так шутить!..

— Мать думала, что его расстреляли, — кусая губы, проговорил Андрей.

— Совершенно верно! — подхватил Енот чуть ли не радостно, — Его действительно должны были расстрелять, «тройка» вынесла такой приговор. Но не успели. Этот убийца и сатрап Ежов сам был расстрелян. И поделом!.. А вашему отцу расстрел заменили десятью годами. О, простите, вы упомянули про мать… Она, надеюсь, жива?..

— Нет.

— Ай-яй-яй!.. Теперь я понимаю, почему вы оказались здесь. А Василий Павлович так много рассказывал о семье. Он очень любил вашу маму.

— А где вы с ним… встречались?

— Мы встретились на пересылке в конце тридцать девятого. Нас привезли в Инту, слышал такое место?.. Здесь, — Енот притопнул ногой, — настоящий курорт в сравнении с тем, что в Инте. Честное слово, я не был так удивлен, когда впервые попал в Ялту, как был удивлен, когда попал сюда. Конечно, и здесь не растут кипарисы… — Он почему-то сказал «кипарысы», — но все же! Но я, кажется, отвлекся. Последний раз я видел вашего отца в феврале сорок второго. Это была страшная зима. Каждое утро из барака выносили несколько трупов. Да. А Василий Павлович делал по утрам зарядку и растирался снегом! Это подумать надо!.. Он и других, в том числе и меня, заставлял делать зарядку… Держитесь, говорил, товарищи! Правда непременно восторжествует, потому что правда не может не восторжествовать. Нет, это не наивные, не пустые слова, молодой человек. Многие благодаря им держались и выдержали. Всякая настоящая мудрость в своей основе наивна, ибо обращена она к детям и должна быть доступной. Учтите, что и Сын Божий, проповедуя Истину, обращался именно к детям. Все мы дети Божии. А наши далекие предки тем более были сущими детьми в своем развитии. Вы не читали Ветхий завет?..

— Нет.

— Ну да, как вы могли читать Ветхий завет, если ваш отец яростный атеист. Я не осуждаю, я только констатирую факт. Но читать все равно надо. Вы вслушайтесь, вслушайтесь: НЕ УБИЙ! Тут нельзя ничего ни убавить, ни прибавить. А Василия Павловича убивали уголовники. Он ведь не позволял им особенно измываться над своими товарищами, всегда поднимался на защиту слабых. Он даже бил, когда не действовали увещевания. И с ним решили рассчитаться. Мешал он. Его связали, избили жестоко и завалили в забое углем. А он выжил! Понимаете — выжил!.. Его искали двое суток — не нашли, или не хотели найти, и он выполз сам. Ему удалось перетереть веревку на руках, он разгреб уголь и выполз. И не назвал своих истязателей, убийц. Я спрашивал, почему он так поступил, — ведь должны же они были быть наказаны. И знаете, что он ответил?.. — Енот с пронзительной тоской посмотрел на Андрея. — «У вас есть дети, — сказал он, — и у меня есть сын. Мы с вами не знаем, что с нашими детьми. Может статься, они тоже стали уголовниками, ибо они — дети «врагов народа». Среди тех, кто пытался убить меня, был один сын «врага народа»… Разве я имею право обвинять его в том, что он бандит и убийца?.. Из него сделали бандита, как из нас сделали врагов…» Это уже… Да. И это был наш последний разговор. К сожалению, больше ничего я не могу вам рассказать. Василия Павловича на всякий случай этапировали в другой лагерь, не знаю, куда, а я вскоре заболел и попал сюда…

— Спасибо и на этом, — сказал Андрей искренне. — Я найду отца, если он жив. И тех… — Он скрипнул зубами. — Вы не знаете их кличек?..

— Нет, что вы. Это знает только ваш отец. И он жив, я убежден в этом. Такой человек не может погибнуть. Найдете — передайте от меня низкий поклон. Но вы же не знаете моего имени! Для вас я Енот — и все. — Он улыбнулся почти ласково. — Передайте привет от Бориса Михайловича. Он должен меня помнить. Как жаль, что умерла ваша мама. Для Василия Павловича это будет тяжелый удар… А вам, Андрей, я еще хотел бы сказать… Вы выбрали себе не лучших товарищей…

— Вы имеете в виду Шерхана?

— Кажется, у молодого такая кличка? Но не это даже самое страшное, хотя и он… В первую очередь я имею в виду Щукина.

— Бороду, что ли?

— Да. Это очень опасный уголовник. Поверьте мне. Вы с ним якшаетесь, а вам еще жить и жить. У вас прекрасный отец…

— Откуда вы все и про всех знаете?

— Когда столько лет проведешь в лагерях, многое узнаешь и поймешь. Я вам как друг Василия Павловича советую… оставьте дружбу с этим человеком. Лучше вообще держитесь подальше от блатных. Это до хорошего не доведет. Срок у вас невелик, условия здесь приличные, можно прожить и без таких друзей. Да, забыл вам сказать, что вы — копия Василий Павлович. Будьте же достойны его.

Все это было настолько неожиданно, невероятно (хотя что же невероятного в том, что один заключенный встречался с другим?), что Андрей не сразу пришел в себя после разговора с Енотом. И оказалось, что он совсем не помнит отца. Он был для Андрея каким-то почти абстрактным человеком из детства, и, явись отец вдруг перед ним, не узнал бы, пожалуй, его… И главное — Андрей поймал себя на этом — он не испытывал никаких особенных чувств, словно узнал нечто новое не об отце. А ведь всколыхнулось же в нем все, как только Енот заикнулся, что знал отца, и ведь поклялся же он, искренне поклялся, что отомстит, жестоко и безжалостно отомстит тем, кто пытался его убить. Найдет и отомстит. Однако мысли эти как-то незаметно забылись или просто перегорело вспыхнувшее желание мстить, да еще и неизвестно кому, и Андрей чуть ли не заставлял себя вспоминать отца, но ничего, кроме каких-то отдельных эпизодов, каких-то малозначащих деталей, не вспоминалось… Мать — да, ее он помнил хорошо, и почему-то в особенности отчетливо помнил мертвую, когда она лежала в сарае, вынутая из петли, с красивым, ничуть не искаженным смертью лицом, а вот представить их вместе, отца и мать, не получалось…