Милый доктор, вы искренне — ничуть не сомневаюсь в этом — хотите мне помочь. Но ведь, сказав всё, я останусь пустым, ибо больше-то мне нечего будет сказать!
Помните, я как-то заметил в разговоре с вами, что занятие литературой, писательство то есть, — это отклонение от нормы, своего рода патология? Ибо Бог создал человека не для того, чтобы он выворачивался наизнанку сам и выворачивал себе подобных, а чтобы творил — желательно в любви — подобных себе. Вот именно: единственное, в сущности, назначение человека как и любого живого существа, — продолжение рода, сохранение, как говорят ученые мужи, вида. Остальное — антураж, декорации. Цветы на могилы родителей. Ну да, да — дети — цветы… Вы еще поморщились тогда. Вы возражали мне, говорили что-то о духовности о миссии человека на Земле, о познании окружающего мира и все такое прочее, что говорят обычно, оправдывая собственное существование, а я видел, прекрасно видел, доктор, насколько вы сами не уверены в том, что пытаетесь доказать мне. Но если так (а это так), тогда с какой же стати вы ждете от меня правды? И зачем она вам, моя правда? Неужто вам, любящему хорошую живопись и хорошую поэзию, вам, глубоко интеллигентному человеку, интересна моя изнанка?.. Да ведь там и нет ничего такого, что неизвестно вам как врачу. И как же я, доктор, смогу жить дальше, если вывернусь наизнанку, пусть только и перед вами, если опустошусь?.. «А литература?» — сказали вы на это. И усмехнулись так, словно подловили меня на дешевом вранье. А все просто, доктор: читатель не знает, выворачиваю ли я перед ним душу или нет, и если выворачиваю, то насколько. Читателя легко обмануть. Он даже желает, чтобы его обманывали. Человек готов принять любую ложь за правду, за истину, лишь бы и другие обманывались вместе с ним. Такова наша с вами природа. Не зря, нет, сказано: «На миру и смерть красна». Не правда ли, весомо и точно? А быть дураком среди дураков — чего же здесь страшного или стыдного?! Среди дураков вовсе и не бывает дураков. Среди дураков все умные, вот в чем дело.
А жестокие сны я вижу давно, и никак не могу разобраться, что тут причина, а что следствие. То ли уставший мозг рождает эти сны, то ли мозг устал от этих снов.
Скорее, последнее.
Я вспомнил. Я все вспомнил. И если вы, доктор, так уж хотели это знать, пожалуйста.
Был дико жаркий день, хотя дело происходило ближе к Северному полюсу, чем к экватору. Гораздо ближе. И был обеденный перерыв. Мы — это делая бригада, работавшая на котловане, — лежали в ряд на горячем песке. Кто-то спал, кто-то просто лежал. Я задремал и проснулся от крика. Или от выстрела?.. Это все равно. Рядом со мной корчился в предсмертных судорогах совсем еще молодой мужик. Ему размозжили голову ломом. Он бился, бился размозженной головой, и я подложил ему под голову носовой платок, чтобы вытекающие мозги (это действительно серое вещество, похожее на лягушачью икру) не запачкались в песке…
Позднее я узнал, что он продал кого-то. А может, и не продал. Вполне может быть, что его убил как раз тот, кто продал. Такое тоже случалось.
А здесь хорошо пишется. Мой доктор «в курсе», что я работаю по вечерам, — сам же и разрешил работать в его кабинете. К счастью, он не догадывается, что именно я пишу. Как не догадывается и о том, что Я — это как бы не совсем Я, или даже вовсе не Я…
По семейной легенде (всякая легенда зачем-то ведь сочиняется), я должен быть Леонидом. Так, якобы, решили мои родители. Регистрировать факт моего появления на свет послали нашу домработницу, а она, пока ехала до ЗАГСа, забыла, что меня нужно зарегистрировать Леней. Возвращаться домой не стала — плохая примета — и приняла соломоново решение: назвала меня Евгением. Логика у нее была простая — раз мать Евгения, пусть будет и сын Евгений…
Так и получилось, что Я — это не совсем Я, а вроде другой человек, а возможно, и не «вроде», но совершенно другой. Скорее всего, подобные мысли (явно нездоровые, сказал бы мой чудный доктор) и не являлись бы в голову, если бы история эта не имела почти мистического продолжения.
Когда подошло время рожать моей жене, мы твердо и однозначно решили, что сына назовем… Леонидом. В записках (они сохранились), которые я передавал жене в роддом, сын фигурирует именно как Леня. Регистрировал я его сам. А назвал… Геной. Значит, на свете сегодня должны были бы жить Кутузовы Леонид Евгеньевич… нет, не то… Кутузовы Леонид Леонидович и Леонид Васильевич, а живут — Геннадий Евгеньевич и Евгений Васильевич. И никто до сих пор не подозревал, что и я, и — выходит — сын, что оба мы живем под чужими именами…
Не оттого ли и трудно меня лечить, не оттого ли милый мой доктор все пытается вывернуть наизнанку мое нутро?..
За окнами стоят пока еще голые каштаны. Бог знает как они выжили в этой удушающей атмосфере — вокруг дымят заводы. Однако каштаны даже плодоносят, не подозревая, должно быть, о загрязненной атмосфере. Осенью и больные, и работники клиники собирают, разрывая опавшие листья, крупные лакированные плоды, делают из них украшения, и в этом есть что-то дремучее, языческое. Замечательно, в общем-то, что в нас сохранились остатки языческой древности, ибо только языческая память соединяет еще человека с природой. Память — и ничего больше. Вот и я помню, что когда-то было много хороших, интеллигентных и воспитанных мальчиков из приличных семей, которые носили короткие штанишки на лямках, «матроски» с воротником (почти как у настоящих матросов), «испанки» (это после войны в Испании) — нечто вроде пилотки с кисточкой спереди, — которые читали для гостей из классиков, а также и современные стихи («Кремлевские звезды над нами горят. Повсюду доходит их свет. Хорошая Родина есть у ребят. И лучше той Родины нет…»), никогда не говорили взрослым «ты», не забывали, выходя из-за стола, сказать «спасибо», не сморкались в рукав и не ковыряли в носу, не чавкали за едой, не тыкали указательным пальцем, хотя и не понимали, почему нельзя этого делать, если палец называется указательным, мыли руки, приходя с улицы, до и после еды, а также после «пользования уборной», не знали «матерных» слов, не портили стенок лифта, не толкали дверей ногами, даже близко не подходили к столу, за которым взрослые пили вино, и которые отчего-то сделались жестокими мужчинами, иногда — ворами и убийцами, а уж алкоголиками и пьяницами — почти поголовно, и всем им, всем снятся страшные сны, всех преследуют видения, преследуют во сне и наяву, преследуют до последнего вздоха.
Видения, от которых можно сойти с ума.
Сверстники, товарищи мои, подымите руки, кого не преследуют?..
1964–1990
