Шерхан любит поговорить о вольной жизни, привирает, конечно, но Андрей делает вид, что всему верит. Верить тоже как бы положено, ибо привирают все. Без этого прошлая вольная жизнь оказалась бы скучной, да и не было в той жизни ничего такого замечательного, чем можно было бы похвалиться.
— В Ярославле хата была клевая, я тебе дам, — рассказывает Шерхан с восторгом, но и с тоской. — А хозяйка хаты, сукой буду, баба на все его с хвостиком! Красивая, стерва, аж до невозможности. На нее только посмотришь — сразу вскакивает. Ты пробовал?
— Нет. — По правде говоря, Андрею было стыдно слушать откровения Шерхана, он даже краснел. Но при этом вспоминалась Люба, и вспоминалась почему-то как раз в стыдном виде, хотя он ни разу не видел ее раздетой.
— Ну, это сила!.. — захлебывался Шерхан. — Душа вон, на стенку клопов давить лезешь! Как только выскочу на волю, сразу в Ярославль подамся. А ты куда? В Питер?
— Ага.
— Питер — это да! — восхищенно сказал Шерхан. — Кого-нибудь из воров там знаешь?
— Только Князя.
— Князь — авторитет, ничтяк. Был тут тоже один питерский, выскочил перед тобой. Во пел!.. Слыхал эту песню:
Я вырос сироткой у доброй старушки.
В огромный и шумный я город пошел.
Там много бродило оборванных нищих,
Среди них у графа я службу нашел…
— Нет, — сказал Андрей. — А как это он среди нищих нашел службу у графа?
— Это неважно, — отмахнулся Шерхан. — Это же песня, а слова для склада. А то еще как затянет:
Я сын старинного партийного работника.
Отец любил меня, и я им дорожил.
Но извела его проклятая больница,
Туберкулез костей в могилу уложил…
— А дальше? — спросил Андрей.
— Не знаю всю, — вздохнул Шерхан. — Но там еще так:
И я остался без отцовского надзора.
Я бросил мать, а сам на улицу пошел.
И эта улица дала мне званье вора,
Так незаметно до решеточки дошел.
И так ходил, по плану и без плана,
И в лагерях я побывал разочков пять.
А в тридцать третьем, с окончанием Канала,
Решил я жизнь свою с преступностью порвать…—
Тут Шерхан наморщил лоб, вспоминая слова. — Вот конец:
Приехал в город (позабыл его названье),
Пошел на фабрику работать поступить.
А мне сказали: «Вы отбыли наказанье,
Так будьте ласковы наш адрес позабыть».
И я ходил от фабрики к заводу
И всюду слышал все тот же разговор…
Так для чего ж я добывал себе свободу,
Когда по-старому, по-прежнему я вор?..
И разорвал ту справочку с Канала,
Котору добыл пятилетним я трудом.
И снова в руки меня жизнь взяла блатная.
И снова улица, и снова исправдом…
Ну как, а?.. — у Шерхана горели глаза.
— Нич-чего, — прошептал Андрей, сглатывая слюну.
— Сила! Эх, если бы я умел петь. Артистом бы стал, сукой буду. Хотя тоже не малина. Выдрючивайся перед фраерами, кланяйся им. Мне, знаешь, бабушка в детстве в ухо пёрнула, вот у меня и нет слуха. — Он осклабился. — Что-то спать не хочется. А тебе?
— И мне. — Андрей переживал песню. Ему казалось, что судьба героя этой песни перекликается с его собственной судьбой, и еще он представил вдруг, как здорово спела бы эту песню Люба.
— Давай Енота выкурим? — предложил Шерхан. Надергав ваты из оконной рамы, он скатал шарик, подпалил его и сунул под дверь каморки, где жил Енот. Минут через пять Енот выскочил в цех в кальсонах. Руки и борода у него тряслись. Раздался дружный хохот. Бригадир, сделав вид, что ничего не видел и не знает, стал орать, требуя, чтобы виновник признался и извинился. А Енот, чихая, повторял:
— Безобразие, форменное безобразие!.. И как только вам, молодые люди, не стыдно?.. Старый больной человек прилег отдохнуть, а вы так зло, так жестоко смеетесь над ним… — Он действительно был старый и сейчас походил на клоуна в сером казенном белье, всклокоченный, с растрепанной бородой, которую он всегда тщательно расчесывал и холил. Недоставало лишь шутовского колпака, — Прости их, Господи, неразумных. Придется пожаловаться начальнику режима. А что мне остается делать?..
К Еноту подошел бригадир.
— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо никому жаловаться, я сам разберусь.
— Вы много раз обещали разобраться и навести в бригаде порядок, а эти безобразия повторяются без конца. Я уже начинаю бояться, что меня когда-нибудь заживо сожгут. Нет-нет, как хотите, а я просто вынужден буду жаловаться.
— Тогда я ни за что не ручаюсь.
— А что мне ваше ручательство, скажите на милость, если вы не можете призвать к порядку эту шпану? Смотрю на них и думаю: чем занимались их родители и школа? А ведь наверняка большинство из них были октябрятами и даже пионерами!..
Кто-то крикнул:
— Не трожь родителей, вша! Они, может, давно в сырой земле лежат, их черви доедают…
— Вот вам, пожалуйста! — вздохнув, сказал Енот. — И у них поворачивается язык говорить такое о собственных родителях?! Я ухожу. Я не могу слышать подобное богохульство. Это выше моих слабых сил. — И он возвращался в свою каморку, и все прекрасно знали, что жаловаться куму[35] он не пойдет. Вообще не пойдет никому жаловаться.
XVII
ОДНАЖДЫ Енот зазвал Андрея к себе.
Шерхан был в «кандее» — попался с картами, когда дежурил надзиратель по прозвищу Лис, которого зеки ненавидели. Он действительно чем-то был похож на лису. Ходил осторожно, крадучись и принюхиваясь, даже если просто шел по зоне. Личико у него было такое остренькое, вытянутое вперед и безбровое. Противный. тип. На Воркуте, где он служил раньше, его убивали кайлом, но не добили, а после госпиталя перевели в эту колонию. У него был заметный шрам от виска до затылка и на этом месте не росли волосы.
А Шерхан схватил десять суток.
Работали как раз в ночную смену. Часов в десять Андрей пошел покурить, тут его и перехватил Енот:
— Молодой человек, вы уже сдали норму, и я хотел бы с вами немного побеседовать. Пойдемте ко мне, там нам не будут мешать.
— Зачем? — Андрей с брезгливостью подумал, уж не педераст ли этот старый хрыч.
— Не пожалеете, уверяю вас. Это касается… Прошу!.. — Енот открыл дверь в каморку.
«Черт с ним, — подумал Андрей, заинтригованный, — Если полезет, дам по роже чтобы шары выскочили».
В каморке было ужасно тесно, но чистенько. Узкая железная койка, аккуратно заправленная серым одеялом, какие были у всех зеков; табуретка и тумбочка, на которой стоял чайник, а из него — невероятно! — торчал кипятильник. Енот перехватил взгляд Андрея и улыбнулся:
— Маленькая привилегия за много лет безвинных страданий. Но чай я не пью, тоже только кипяток. Зато у меня есть кусочек сахару, так что могу угостить вас.
— Я не хочу, — отказался Андрей.
— Разумеется, вы не страдаете от недоедания, — проговорил Енот с ноткой неодобрения, — У вас ведь тоже есть свои привилегии. Я понимаю, молодой человек, каждый умирает в одиночку. И это уже общая привилегия, — Он грустно усмехнулся, — Но вы — петербуржец, простите, — ленинградец, из интеллигентной семьи и не должны были бы опускаться до уровня вашего приятеля…
— Вы что, собираетесь мне читать мораль?
