Выходя на станции из вагона, Князь поблагодарил проводника и сунул в карман его форменной тужурки тридцатку. Тот расплылся в улыбке, приподнял фуражку и пожелал всего хорошего.

Станция была не маленькая, средняя такая станция. Возле багажного отделения Князя с Андреем ждал железнодорожник, и Андрей понял, что Князь действительно днем отправлял телеграмму.

Все вместе зашли в тесную конторку. Здесь железнодорожник передал Князю билеты, а Князь достал из своего большого чемодана портфель китайца и вывалил на стол его содержимое. Андрей с любопытством смотрел, что же там было. А были там облигации, очень много облигаций, упакованные в аккуратные пачки, и еще коробки с иголками. С обыкновенными иголками для швейных машин. Андрей даже почувствовал разочарование, увидав такое «богатство». Облигации — это понятно, это почти те же деньги, так казалось Андрею, а вот иголки… Между тем у железнодорожника загорелись глаза при виде иголок. Князь довольно ухмылялся. Он взял одну пачку облигаций, повертел в руках и небрежно бросил на стол. Железнодорожник принялся пересчитывать их. Делал он это профессионально, пальцы его мелькали, как у фокусника. А потом он открывал коробки и пересчитывал иголки, которые по десятку были укреплены на черных картонках. Потом он долго что-то записывал, щелкал на счетах, а Князь сидел, развалясь барином, и насвистывал. Наконец железнодорожник закончил свои подсчеты, отложил карандаш и сказал:

— Тридцать кусков.

Князь прищурился, долго в упор смотрел на него.

— Годится, племяш?

— Не знаю, — растерянно пробормотал Андрей. Что такое тридцать кусков, он, разумеется, знал, но за что железнодорожник готов отвалить столько денег, понять не мог.

— Вот что, Ефим, — сказал Князь. — Запомни хорошенько моего племянника. Мало ли что случается в нашей жизни.

— Бог с тобой, Князь.

— Бог со мной и в баню ходит, а ты имей в виду. Племянник — все равно что я, усек?

— Как сказано.

— Ладно, гони монету и радуйся, что я сегодня добрый. Признайся, сколько поимеешь на иголочках?

— Не так много, не так много. Кое-что.

— Кусков двадцать?

— Навряд ли… — Железнодорожник извлек из-за печки начатую бутылку водки, Князь налил почти полный стакан и залпом выпил. Поморщился (он всегда морщился, когда пил), повертел головой и занюхал корочкой хлеба.

— Гадость, — сказал он. — Как с посадкой?

— Посадим, не беспокойся. До следующей доедете в багажном — там свой человек, а после пересядете. Так оно лучше. На той станции и билеты взяты.

— Пожалуй, — согласился Князь, — Варит у тебя котелок, Ефим. Себя не подставишь.

— И вас, Князь, и вас.

Потом Андрей поинтересовался, зачем китайцу нужно было столько иголок и почему Ефим заплатил за них так много денег.

— Глупышка, — усмехнулся Князь. — Облигации — тьфу, им грош цена в базарный день, а иголочки не обыкновенные, в том-то и дело они, можно сказать, золотые. Знаешь, сколько стоит одна штучка на барыге?.. У Ефима есть свои людишки, он пустит иголки в розницу и будет иметь не меньше, чем мы с тобой, А твой китаец, племяш, такой же китаец, как я доктор Боткин.

Андрей вспомнил, что китаец говорил без акцента, когда Князь с капитаном вышли курить, и спросил:

— А ты как догадался?

— Проще пареной репы. Во-первых, настоящий китаец ехал бы в международном вагоне. Во-вторых, не стал бы с нами пить. В-третьих, он слишком старался быть похожим на китайца, чтобы быть им. Тебе же не нужно притворяться, что ты русский?

— А если бы они проснулись?

— Риск, конечно, всегда есть. Но в данном случае им не следовало пить мое вино. Кстати, в «лопатнике» у твоего «китайца» было пятнадцать кусков наличными.

— Но когда они утром проснутся, сразу поймут…

— Китаеза не станет поднимать шум, ему это не светит. А у военно-морского флота мы ничего не тронули. Ты заметил, что я сунул проводнику тридцатник?.. У этих асмодеев профессиональная память. Мало ли, китаеза от жадности все-таки поднимет шум или капитан заявит. Доказательств нет, а все же… Проводник даст показания, что мы выходили с двумя «углами», с которыми и садились, что никакого портфеля у нас не было. Да и капитан вспомнит, что я уклонился от ответа на его вопрос, куда мы едем. Он решил, что я не имею права говорить об этом. Соображаешь?..

— А я тоже заметил, — признался Андрей, — что китаеза, когда вы выходили, говорил без акцента.

— Во! Молодец, племяш, — Князь похлопал его по плечу. — Барыга он, работает под китайца. Нам с тобой нужны крепкие нервы, выдержка, приличный антураж и… чуточку везенья. Остальное — голый расчет и знание волчьей психологии людишек…

XIII

ОДНАКО иногда сдавали нервы и у Князя.

Время от времени он запивал. Правда, по-настоящему всегда только дома. Нигде в пьяном виде не появлялся, во двор даже не выходил, но запивал по-черному, на много дней. Он терял свой обычный лоск, свою особинку, чем и отличался от других воров и аферистов, с которыми якшался, и делался похожим на них. В период запоев он почти не спал, лишь забываясь на час-другой, поучал Андрея, объясняя и толкуя законы воровского мира, уже не стесняясь в выражениях и не избегая «фени»[25], пел, подыгрывая на гитаре, протяжные и тоскливые блатные песни, которых знал множество. А иногда просил спеть Любу. Оказывается; она училась «на артистку», изредка выступала где-то в концертах, а ее родители были известными провинциальными артистами. Отец умер перед войной, а мать лежала разбитая параличом. Отчасти и поэтому Князь чувствовал себя у Любы в безопасности. Кому бы, в самом деле, пришло в голову, что в доме артистки, хотя бы и известной лишь узкому кругу ее поклонников, живет вор.

Андрею нравилось, как поет Люба. Может быть, нравилось потому, что голос ее был похож на голос матери. Вот только песен, какие пела мать, Люба не пела, а попросить он стеснялся.

Но обычно пел сам Князь. Наверное, он считал себя немножко артистом во всем или боялся признать, что кто-то — пусть это и была Люба — умеет делать лучше его. Чаще всего он пел про рыбачку. Брал гитару, ронял голову на гриф, ударял по струнам и затягивал, нарочито гнусавя: