— Вот мы сейчас ее за ушко и на солнышко, на солнышко!.. Ну-ну, иди сюда, милая, иди, не бойся…

В самый разгар игры где-то поблизости просигналила машина. Павел Васильевич насторожился, прислушиваясь. Впрочем, Андрей не обратил на это внимания. Он был поглощен игрой и как раз нацелился вытащить из кучи расписную дудочку…

— Схожу-ка я, пожалуй, в одно место, — поднимаясь, сказал Павел Васильевич, — а то поздно будет. Так ты никуда не уйдешь?

— Нет, — ответил Андрей. — Только давайте доиграем.

— Доиграем, обязательно доиграем. — Он подмигнул. — Мне понравилось играть в… бирюльки. Да, если сегодня не вернусь, значит, устроился с ночлегом. Приду, когда вернется мама.

С этим Павел Васильевич ушел, а спустя несколько минут вернулась Валентина Ивановна.

— Андрейка, — окликнула она с кухни, — чего это у тебя среди дня свет горит?

— Да тут… — смущенно пробормотал Андрей. — Я читаю, тетя Валя, а буквы в книжке очень мелкие…

— Читать-то бы надо, когда светло, — незлобиво попеняла она, — а то, неровен час, отрежут электричество. Есть сейчас будем. Никто не приходил к нам?

— Нет, никто, — соврал Андрей.

XXXIII

ГОСПОДИ, не находя себе места и не зная, что предпринять, думала Евгения Сергеевна, даже посоветоваться не с кем. Неспроста все это, неспроста…

Она тщательно перебирала в памяти события последнего времени, однако ничего особенного, ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание органов, не находила в своем поведении. Разве что посещение Уварова, его визит к ней и редкие, случайные встречи с ним на улице?.. Он — ссыльный, за ним, должно быть, наблюдают, следят, кто приходит к нему, куда ходит он, с кем встречается, разговаривает. Это наверняка так. Но с другой стороны, что же в этом необычного и подозрительного?.. Он свободно работает в депо, каждый день встречается со многими вольными людьми, вообще живет свободно на частной квартире, какой же смысл за ним следить?.. К тому же регулярно ходит отмечаться. Словом, всегда на виду. Да в Койве и невозможно иначе. И все-таки ничего другого в голову не приходило, и Евгения Сергеевна стала вспоминать, о чем они говорили с Уваровым, встречаясь на улице, и вот здесь получалось вроде бы не все ладно. Если подумать, разговоры их иногда были рискованные, то есть такие разговоры, что, узнай о них органы, могут быть неприятности. Чаще всего говорили о незавидном своем положении, что уже было небезопасно (недовольство!), о муже Евгении Сергеевны, о несправедливости властей…

Она поежилась.

Но как, каким образом они могли узнать?.. Нет, это исключено, абсолютно исключено. И вообще на их месте все говорили бы об этом. Другое дело — день рождения. Никому не нужный, какой-то даже дурацкий разговор о диктаторах. Однако рассказывал-то вовсе не Уваров (он предостерегал как раз!), а Семен Матвеевич. Человек он, конечно, малосимпатичный, неприятный, всклокоченный, но Уваров хорошо отзывался о нем. Да и не станет же он доносить на самого себя, смешно. Но выходило так, что все дело в дне рождения и в разговоре не столько, разумеется, о диктаторах в принципе, сколько о товарище Сталине… Да, рассказывал Семен Матвеевич, а слушали-то все!..

Кто-то донес?..

Не Уваров, это яснее ясного. Не сам Семен Матвеевич, тоже ясно. Неужели… Надежда Петровна?! Больше вроде бы некому, потому что еще один гость ушел раньше, чем начался этот разговор. Нет, нет, верить, что донесла Надежда Петровна, Евгения Сергеевна не хотела, не могла. Она же влюблена в Уварова — это очевидно, а чтобы любящая женщина хотя бы в мыслях пожелала любимому мужчине зла… Такое исключается. Это противоестественно, дико это. Да ведь Надежда Петровна и сама такая же ссыльная, как Уваров, такая же несчастная и обездоленная. Вот и запрещенные книги дает Андрею. Интересно, правда, откуда у нее эти книги?.. И почему она не боится их давать?..

Ах, какое это имеет значение. Они же с мужем развелись задолго до его ареста, так что у нее вполне могли и не делать обыска — выслали, и все. И книги, наверное, не то чтобы совсем уж были запрещены. Просто не рекомендованы для широкого чтения. А может, и нет?.. Специально этим вопросом Евгения Сергеевна не интересовалась, и, кстати, у них в доме тоже было много запрещенных книг, однако муж держал их открыто, не прятал.

Нет, думать плохо о Надежде Петровне нельзя. Как нельзя подумать что-нибудь такое и об Уварове.

А может, тот, пятый, ушел все-таки не до разговора, а после?.. И как-то незаметно он ушел, тихо, ни слова никому не сказав, не попрощавшись даже. А что, если… Что, если он и не ушел, а прятался, например, в кухне, за занавеской?..

— Мам, — потревожил мысли Евгении Сергеевны Андрей. — Павел Васильевич, наверно, от папы приехал…

— Он что, приезжий?

— Я же тебе говорил.

— Господи, сынок, ничего ты мне не говорил, — устало сказала Евгения Сергеевна. — А нужно было с этого начать. Давай все сначала, это очень важно.

Андрей повторил рассказ о том, как пришел Павел Васильевич, как был огорчен, что матери нет дома, как попросил попить, а потом поинтересовался, как они живут. Он пересказал — очень приблизительно, — о чем они говорили, как гость показывал фокусы и как он сам показывал ему бирюльки, утаив, что они играли, потому что стыдно было признаться, что проиграл… И еще рассказал, что Павел Васильевич не велел никому рассказывать о его приходе, хотя, по правде говоря, Андрей не помнил, на самом ли деле это было так. Впрочем, по его мнению, он должен был предупредить об этом. Скорее всего, просто забыл или понадеялся, что Андрей догадается сам. Вел-то он себя осторожно, даже занавеску на окне задернул, наверняка, значит, не хотел, чтобы его увидели через окно…

А Евгения Сергеевна, плохо слушая подробности, ухватилась за тот факт, что гость приехал, именно приехал, что имело для нее решающее значение, ибо действительно могло означать, что он от мужа.

Боязно было поверить, но все сходилось. Визитер, который приходил к Алексею Григорьевичу, предупреждал ведь, чтобы она ничему не удивлялась, чтобы была осторожна, а это могло означать, что он подготавливал приход Павла Васильевича… Или сам же Павел Васильевич и был у Алексея Григорьевича. Возможно, очень возможно, что так и было. И главное, не было никаких официальных известий о смерти мужа. Вот и Фатеев, и Алферов обещали навести справки, но им ничего, не удалось узнать. Они не нашли никаких следов. Конечно, в Ленинграде, еще не снята блокада, там трудно что-нибудь выяснить, но дела-то хранятся, наверное, в Москве, или уж, по крайней мере, в Москве имеются сведения о тех, кого расстреливали, а вот о муже таких сведений не нашлось. И это хороший признак. Неизвестность оставляет надежду. Пусть слабенькую, но все же надежду. Поработав в управлении, Евгения Сергеевна знала, что учет мертвых в этом ведомстве налажен безукоризненно. То есть учет вообще налажен, но все-таки если заключенный жив и находится где-нибудь за тридевять земель, да еще в спецлагере, сведения о нем получить трудно, а если расстрелян или умер — тогда совсем другое дело…

Однако недолго она тешила себя мыслями о том, что муж не только жив, но даже нашел способ дать о себе знать. Пережив краткие мгновения радостного подъема, отчего кровь приливала к голове и стучала громко в затылке, она поняла, что все это — наивность чистой воды, глупость, непростительная для взрослого человека. Тем более непростительная, что она-то работает в управлении лагерей. Откуда, например, муж мог бы узнать ее адрес?.. Можно, конечно, допустить, что этот таинственный Павел Васильевич, как и Фатеев, знал мужа раньше и тоже работает (служит) в одном с ним ведомстве, так что для него не составило бы труда узнать адрес; что он приехал в Койву по своим служебным делам и не хочет, чтобы здешние его коллеги пронюхали, что он был у нее. Возможно такое?.. Да, возможно. Однако слишком уж много получается допущений, которые сами по себе также нуждаются в допущениях, да и не укладывается в эту схему ее командировка. Остается допустить еще и случайность, совпадение. А не верилось, нет, не верилось — хотя и хотелось, — Евгении Сергеевне в подобные совпадения. Здравый смысл подсказывал, что история эта таит в себе какую-то опасность…