Андрей молча смотрел на мать, и что-то странное происходило с ним: хотелось плакать от обиды, от жалости к самому себе, но в то же время было жалко и мать, жалко так, словно произошло страшное, непоправимое.

— Ты почему молчишь? — с тревогой спросила Евгения Сергеевна. — И не смотри на меня так, не смей, слышишь, так смотреть!..

Взгляд у него был холодный, застывший.

Весь долгий вечер Андрей ждал мать. Он получил «отлично» за контрольную по математике. Только он, один он во всем классе, решил дополнительную задачу «из Магницкого». Математичка сказала, что эта задачка особой трудности, что за нее не будет выставлять отметки в журнал, однако Андрею все же поставила «отлично», так что у него была причина для радости, и он ждал мать, чтобы поделиться радостью с нею. Он думал, что она задержалась на работе, придет усталая, вот он и порадует ее… А она, оказывается, была вовсе и не на работе, в гостях, ей не понадобилась и каша, которую Андрей сварил и держал завернутой в бумагу и одеяло, чтобы не остыла, и ей конечно же было сейчас все равно, какую и за что он получил отметку…

— Перестань же молчать, сынок! — повторила Евгения Сергеевна. Она сама в обиде могла молчать по нескольку дней, знала за собой эту привычку и поэтому молчание сына воспринимала особенно остро и болезненно. — Сейчас же перестань! — уже почти выкрикнула она и, схватив Андрея за плечи, трясла его, добиваясь хоть каких-то слов, лишь бы услышать его голос.

А он по-прежнему молчал. Он просто не знал, что говорить. В нем боролись обида и жалость. Он впервые, пожалуй, слышал от матери запах вина. Он не слышал этого запаха даже от отца. Зато он видел пьяными других. Совсем недавно, когда возвращался из школы, двое раненых (один был на костылях, второй — с рукой в гипсе) тащили третьего — без одной руки, с лицом, почти сплошь забинтованным, так что оставались только щелки для глаз, — который был пьян до бесчувствия и на всю улицу матерился. Это было ужасное, страшное зрелище, Андрею даже приснился потом этот раненый с забинтованным лицом.

Теперь пахло вином от матери.

— Ну, хорошо, хорошо, — опускаясь на топчан (Алексей Григорьевич соорудил все-таки топчан, который днем поднимался к стенке, как полка в вагоне), проговорила примирительно Евгения Сергеевна. — Хорошо, я никуда больше не буду ходить. Ты меня слышишь, сынок?.. Я не подумала, что это причинит тебе такую боль. Вот не подумала — и все… Кондратий Федорович пригласил, я не могла отказаться. Он ведь, как и наш папа…

— Нет! — закричал Андрей. — Нет, нет! Он не такой, как папа. Он противный!..

— Ты разве знаешь его? — удивилась Евгения Сергеевна.

— Видел у Надежды Петровны, — хмуро ответил Андрей. Он действительно познакомился с Уваровым в доме учительницы, и тот приглашал его заходить и обещал научить играть в шахматы. Андрею, по правде говоря, очень хотелось научиться хорошо играть, однако Уваров ему не понравился, а теперь выясняется, что мать была у него в гостях…

— Ты не понял меня, сынок, — сказала Евгения Сергеевна, догадываясь, в чем дело. — Я имела в виду, что он тоже, как папа… пострадал напрасно. Ты понимаешь, о чем я говорю?.. И ты зря о нем плохо думаешь. Кондратий Федорович добрый, интеллигентный человек. Мы все здесь должны поддерживать как-то друг друга. Да, он ведь товарищ Дмитрия Ивановича…

— Какого еще Дмитрия Ивановича? — насторожился Андрей.

— Ты разве забыл учителя, в деревне? И Алексей Григорьевич очень уважает Кондратия Федоровича… Прости, но я не могла тебя предупредить заранее, все получилось так неожиданно… Мне, наверное, не следовало принимать приглашение… Я больше не пойду, обещаю тебе… — Евгения Сергеевна продолжала говорить и говорила много и сумбурно, точно оправдывалась (да так оно и было) и боялась, что Андрей прервет ее, не даст выговориться и она не сумеет до конца оправдаться. — Ты простишь меня, сынок?..

Андрей взглянул на мать н увидел, что она постарела. В голове были уже не отдельные седые волосинки, которые появились после ареста отца, а целые пряди седых волос, отчего голова сделалась пепельной. Лицо испещрено морщинами, которых еще недавно он не замечал, а вот лоб почему-то был гладкий, блестящий— на лбу не было ни одной морщинки.

— Ты больше не пей вино, — сказал Андрей.

— Не буду, — кивнула Евгения Сергеевна. — Ты простил меня?

— Да, И не ходи… к этому.

— Хорошо, сынок.

А на другой день Надежда Петровна попросила Андрея задержаться после уроков и пригласила к себе домой. Она жила прямо в школе, занимала маленькую комнатку в конце коридора на первом этаже.

— Как тебе понравился О' Генри?

— Не очень, — признался Андрей.

— Вот как?.. — удивилась Надежда Петровна. — И почему же?

— Сам не знаю. Читать вроде смешно, а потом, когда прочитаешь, как-то все равно. Что читал, что не читал…

— Ты меня удивляешь все больше. Значит, тебе нужна только серьезная литература. Для твоего возраста это… Ну хорошо, я дам тебе, пожалуй, Бунина. Только уж ты, пожалуйста, никому не показывай.

— Он тоже запрещенный?

— Не совсем, — улыбнулась Надежда Петровна. — Он просто эмигрант. Ты знаешь, что это такое?

— Это кто после революции уехал за границу.

— Правильно.

— Значит, Бунин против Советской власти? — спросил Андрей.

— Все гораздо сложнее, Андрюша. Пока тебе этого не понять. Но Иван Алексеевич Бунин — замечательный русский писатель. Ты почитай, мы потом обсудим с тобой. А у вас дома совсем нет книг?

— Раньше у папы было очень много.

— Прости, я спросила глупость. А мне вот удалось кое-что сохранить и вывезти. Мама любит читать?

— Раньше любила, а теперь ей не до книг, — серьезно сказал Андрей.

— Это верно, теперь всем не до книг. — Надежда Петровна вздохнула, — Вот даже Кондратий Федорович уж как начитан, а почти совсем не читает. Ведь ты знаком, кажется, с ним?

Андрей кивнул молча. Что-то насторожило его в вопросе Надежды Петровны.

— Хороший человек и очень умный. Мы с твоей мамой вчера были у него в гостях. Мама рассказывала?

— Да,

— А у вас он бывает часто?

— Ни разу не был, — сказал Андрей.

— Что же я хотела тебя спросить?.. Память стала подводить. А у папы, говоришь, была большая библиотека?

— Во всю комнату.

— Ты помнишь папу?

— Помню, но уже не очень.

— Вот это и есть самое страшное, что мы постепенно забываем близких, — проговорила грустно Надежда Петровна. — А они там надеются, что их помнят…

Андрей так и не понял, зачем она приглашала его к себе, хотя какие-то смутные догадки и тревожили его. Не просто же так она заговорила об Уварове и рассказала, что они с матерью были у него в гостях, а потом сразу стала спрашивать про отца. Он если и не понимал еще, то догадывался, чувствовал во всяком случае, что женщины просто так о мужчинах не говорят.

В последующие дни Андрей внимательно наблюдал за матерью, живя в каком-то неясном и напряженном ожидании, однако не замечал ничего особенного, что могло бы встревожить его, подтвердить смутные, неосознанные догадки. Евгения Сергеевна даже раньше обычного приходила домой и, застав его однажды за чтением Бунина, к удивлению Андрея, не стала ругаться, а совсем напротив — похвалила, что он читает серьезные книги.

— Молодец, — сказала она. — Серьезное чтение открывает окно в мир. — И даже погладила по голове.

Так прошло недели две, и Андрей забыл о разговоре с Надеждой Петровной и о своих подозрениях. Возраст брал свое, и он после школы пропадал на улице. И вот как-то вечером, возвращаясь домой, он увидел в освещенном окне их комнаты Уварова. К тому же форточка была открыта (должно быть, Алексей Григорьевич перестарался, слишком жарко натопил, а Евгения Сергеевна плохо переносила жару), и Андрей не только увидал Уварова, но и услышал разговор с матерью. Он вовсе не собирался подслушивать, зная, что это гадко — подслушивать чужие разговоры, но невольно задержался возле окна — уж очень хорошо все было слышно…