Евгения Сергеевна пришла домой злая, это сразу было видно. Даже не раздевшись, она вызвала Андрея в прихожую. Он стоял перед нею опустив голову, не ожидая, естественно, ничего хорошего. В отличие от отца, она могла не только наказать — в угол, например, поставить, — но и побить. Хоть и редко, но такое случалось.

— Я тебя слушаю, — сказала она.

Он молчал. Он чувствовал себя не виноватым, правым, и потому решил держаться до конца.

— Я слушаю тебя, — повторила Евгения Сергеевна.

Он продолжал молчать.

— Ты будешь говорить или собрался играть со мной в молчанку? — Евгения Сергеевна повысила голос. — Сейчас же, сию минуту мы вместе пойдем, и ты попросишь у мальчика прошения! — Она взяла Андрея за ухо и потянула к двери.

— Не пойду, — упираясь, сказал он.

— Это почему же ты не пойдешь? — даже чуть растерялась Евгения Сергеевна.

— Он первый полез.

— Это не имеет значения.

— А вот и имеет, имеет! — Андрей почти плакал от обиды. Да и ухо горело от боли.

— Сколько раз тебе говорили, чтобы ты не дрался? Или ты хочешь попасть в тюрьму и опозорить отца с матерью?.. В тюрьме держат хулиганов и бандитов, ты это понимаешь?! — Ухо она все же отпустила, а голос ее сделался мягче.

— Ему можно драться, а мне нельзя?..

— Никому нельзя.

— А он ударил меня. Два раза.

— Нужно было отойти и потом сказать Кате или мне.

— Да, чтобы меня ябедой дразнили?.. А он еще забрал у меня пистолет.

— С этим мальчиком, если он виноват, разберутся его родители. А ты марш в угол! — сказала Евгения Сергеевна устало. Может быть, она и понимала, что Андрей по-своему прав, у детей свои счеты и правила поведения, однако и не наказать не считала возможным.

Стоять в углу означало, в сущности, просто находиться в детской, не выходить оттуда и сидеть там тихо, не напоминая о себе. В общем-то это было символическое наказание, к которому Евгения Сергеевна прибегала чаще всего. Но на этот раз она ограничилась таким наказанием лишь потому, что проступок сына был из ряда вон выходящим, требующим серьезного разбирательства и вмешательства отца. Андрей догадывался об этом, но страха не испытывал хотя бы уже потому, что отец не станет бить ремнем. Он никогда не брался за ремень, а если это делала Евгения Сергеевна, выражал недовольство и говорил, что человек разумный не нуждается в физическом воздействии, что это унижает его достоинство, а порой заставляет и лгать, чтобы избежать именно физической расправы, то есть боли и унижения. Человек разумный, говорил Василий Павлович, должен воспринимать слово, а судья всегда, при любых обстоятельствах обязан помнить о справедливости и достоинстве подсудимого. Ибо всякое наказание, еще говорил он, должно соответствовать вине, только тогда оно имеет смысл и достигает желаемого результата. Иначе наказание превращается в пытку.

Андрей уснул прямо на полу. Его разбудил отец. Взял за плечи и поставил на ноги.

— Рассказывай, — велел он.

Андрей рассказал все так, как было на самом деле. Василий Павлович посмотрел ему в глаза.

— Надеюсь, ты сказал правду?

— Честное слово, папа!

— Хорошо, я верю тебе. Но учти, что драться недостойно человека. Разве что заступиться за более слабого или за женщину. Ну, за девочку. Но и в этом случае сначала надо попытаться объяснить, доказать словом. С помощью кулаков, брат, можно утвердить силу — и только. Но не истину, запомни это навсегда. Истина и грубая сила несовместимы. Поэтому к силе прибегает обычно тот, кто не прав.

Позднее, когда Андрей уже спал и даже видел сон про девочку, которую странно как-то звали — Истиной, Василий Павлович позвал в кабинет Катю.

— Садись, Катюша, — пригласил он. — Мне необходимо серьезно с тобой поговорить. — Он ходил по кабинету вдоль книжных шкафов, без всякой надобности открывал дверцы и поправлял корешки книг, стоявших и без того ровно, как в строю. Он не знал, как приступить к разговору, что сказать Кате, чтобы нечаянно не обидеть ее. Он-то давно понимал, может, понимал с самого начала коллективизации и раскулачивания, в котором принимал участие отнюдь не в роли рядового исполнителя чужой воли, что и за голод, и за многое другое, в том числе и за гибель родителей Кати, вина лежит и на нем, большевике Воронцове, и это острое, непреходящее чувство вины как бы обезоруживало его перед Катей, да и не только перед ней, — Вот что, Катюша… Пойми меня правильно. Ты никогда и никому не должна говорить того, что наговорила Андрею…

— Вы про что, Василий Павлович?.. Я ничего такого…

— В нашей стране все люди равны. Все. Ради этого и делалась революция, ради этого народ… У нас нет больших и маленьких людей. Не имеет, понимаешь, значения, кто и где работает. Труд сам по себе украшает человека…

— А товарищ Сталин? — с испугом спросила Катя. — Разве он такой, как все?..

Василий Павлович, признаться, немного растерялся.

— Иосиф Виссарионович Сталин, Катюша, — вождь и учитель партии и всего народа, продолжатель дела Ленина. Мы должны равняться на него, брать пример во всем… Но дело сейчас не в товарище Сталине, верно?.. Дело в Андрее. Он еще ребенок, ему не разобраться в таких сложных вещах, и это может привести… Нужна предельная осторожность, Катюша. Предельная! — Он понимал, что говорит не то, что хотел сказать, однако не мог найти правильных, точных слов.

— Я понимаю, Василий Павлович, — кивнула Катя, как будто угадав его сомнения и неуверенность. — Анд-рейка спросил, почему у наших ворот дежурят милиционеры, а я сказала, что в нашем доме живут большие люди, что их надо охранять от врагов…

Василий Павлович поморщился невольно.

— Охраняют, Катюша, не больших людей, а партийные кадры. Ты, если чего-то недопонимаешь или не знаешь, так и скажи прямо. Это всегда лучше. А такие вещи… — Он покачал головой. — Наивная и светлая ты душа… Ну, ну, только не кукситься, морщины будут, и никто замуж не возьмет. — Он погладил ее по голове и улыбнулся: — Ступай отдыхать. И попроси, пожалуйста, чтобы Евгения Сергеевна зашла.

Уходя, Катя тихонько прикрыла за собой дверь. Она всегда делала это как-то особенно осторожно и аккуратно, и Василий Павлович был уверен, что и по прихожей мимо кабинета Катя ходит на цыпочках, чтобы не помешать ему. Да так оно и было в действительности. Кабинет Василия Павловича воспринимался ею как некое святилище, чуть ли не храм, и она никогда не входила туда без приглашения.

II

В ОТЛИЧИЕ от мужа, Евгения Сергеевна видела во всей этой истории только то, что Андрей разбил голову сыну дворника, которого, несмотря на его «низкое» положение, жильцы дома побаивались. Вряд ли кто-нибудь звал, за что именно, но побаивались всерьез. Он мог при встрече вежливо, едва ли не униженно поздороваться и даже поклониться, но мог и вообще не поздороваться. Мог улыбнуться и спросить о здоровье, но мог молча, прищурившись, проводить взглядом, от которого по спине пробегал мерзкий холодок. Было такое впечатление, будто он все и обо всех знает и к жильцам относится свысока, как к временным постояльцам, не подозревающим о том, что они именно временные, а подлинный хозяин в доме он. Возможно, Евгения Сергеевна и ошибалась, думая так, однако отделаться от этих мыслей не могла. Поэтому испугалась не на шутку, когда узнала о случившемся.

— Разъяснил? — спросила она, входя в кабинет.

— Не знаю, сумел ли…

— Можно себе представить, что ты наговорил девушке!

— В этом ли дело? — пожал плечами Василий Павлович. — Я о другом, мамуля, думаю. Я думаю, когда мы все, все без исключения, научимся понимать простые истины?.. Когда избавимся от психологии рабов?.. Похоже, это чувство не вытравить из нас и серной кислотой. Этакие маленькие человечки. А пора, пора уразуметь, что человек — хозяин жизни!..

— И это ты объяснил Кате? — Евгения Сергеевна усмехнулась. — Ты еще сказал бы ей, что «человек — это звучит гордо»…

— Не надо иронизировать, — мягко возразил Василий Павлович.

— Какая там ирония, Вася! Вот я смотрю на тебя и… тоже думаю.