Я перемахнул через ворота и, обогнув фонтан, подкрался к двери. Стоило мне вытащить ключи, как перед моим лицом открылось зарешеченное окошко, и на меня уставился ствол дробовика.

— Спокойно, Псаметтих, это я! Открывай…

Дробовик исчез, и мой тхебесский дворецкий, невозмутимый, как набальзамированная мумия, отворил дверь бунгало.

— Свет не зажигай, — сказал я. — Иди спать. И Марине скажи, понял?

Я буквально взлетел по лестнице, пересек коридор и ворвался в кабинет. Первым делом — сорвать галстук и сбросить пиджак. Теперь бар. Глоток текилы (прямо из горлышка, нет времени на возню с лимоном и солью) обжег горло и жидким огнем разлился по груди. А сейчас успокоиться и спланировать уход.

Телефон на столе тихонько тренькнул. Я поставил бутылку и аккуратно снял трубку.

— …вечер, господин Ипусет. Это Псаметтих. Он только что…

Сволочь. А я дурак. Надо было догадаться.

Времени было в обрез. В сейфе лежали мой старый поддельный паспорт на имя Ботадеуса, два миллиона тхебесских фунтов наличными, две тысячи сеннаарских долларов в дорожных чеках, платиновая сеннаарская кредитка и новенький, абсолютно настоящий желтый паспорт на имя Иосифа Лакедема, гражданина Тхебеса, с погашенной визой в Астлан (переклеить фотографию в тхебесском паспорте — дело настолько пустяковое, что я проделал это собственноручно за пять минут, вспомнив уроки Лайлы по обращению со скальпелем и клеем). Еще там были старые расписки Ксатмека, договора с торговым домом «Хастур и сыновья» и билет на пароход «Дромос», отплывающий с озера Тескоко по Великой Реке в Тимбукту.

Я открыл шкаф, достал и надел кожанку, потом вытащил потрепанный (еще с Гиннома) армейский рюкзак, сгреб туда все деньги и смахнул со стола коробку с сигарами. Рассовал по карманам кожанки тхебесский паспорт, билет на пароход, кредитку и дорожные чеки. Все остальное свалил в пепельницу и крутанул колесико зажигалки.

Когда на паспорте Ботадеуса неохотно вспучился ламинат и начали заниматься страницы, с улицы донеслось лошадиное ржание и — чуть погодя — собачий лай. В неверном свете маленького костра я метнулся к окну, выходящему во двор, и дернул ставни. Их заклинило.

Грохнула входная дверь, и по лестнице затопали подкованные железом сапоги. Я схватил стул и попытался выломать ножку. Безуспешно. Ну почему я хранил дробовик внизу, а не в кабинете?!

— Открывайте! — В дверь два раза ударили кулаком, а потом, похоже, ногой. Негромко рявкнул молосс.

Я с размаху обрушил тяжелый стул на ставни. Они разлетелись в щепки; брызнули осколки оконного стекла. В этот момент за дверью треснул выстрел, слишком сухой и отрывистый для автоматного. Потом еще один. Заскулил молосс. И еще один. Скулеж оборвался.

Замок двери щелкнул, и в кабинет вошел Ксатмек с вымазанным сажей лицом. В руке он держал длинноствольный маузер. Из ствола поднимался дымок.

— Быстрее, Раххаль, — сказал он и указал маузером на разбитое окно.

Я повернулся к окну и потерял дар речи. В патио, где я по утрам завтракал, пил кофе и читал газету в тени раскидистого каштана, сидел, сложив крылья, бойцовский дракон императорской породы.

От дракона пахнет ветром и пряностями. Под шелковистой чешуйчатой кожей перекатываются крепкие мускулы. Кожистые крылья взмахивают совершенно беззвучно, отталкиваясь от плотного и горячего воздуха астланской сельвы. Деревья внизу кажутся темно-синими в вечерних сумерках.

Дракон поворачивает голову и косит на меня желтым глазом. Ксатмек тянет за уздечку (на упряжи и седлах — кресты Монсальвата), и дракон начинает набирать высоту. Небо затянуто мрачными, набухшими тропическим ливнем тучами. В тучах потрескивают молнии. Волосы на моей голове начинают шевелиться и искрить.

Ксатмек хлопает меня по плечу и протягивает мне защитные очки-консервы на кожаном ремешке. Значит, скоро мы попадем в Небесный Эфир.

Сквозь грозовой фронт мы проходим, как через парилку. Ксатмек и я промокли до нитки, влажно блестят драконьи крылья. Где-то рядом рокочет гром, проблески молний мертвенно белы. Пару могучих взмахов — и мы над облаками…

Солнце висит в прозрачном голубом небе, окрашивая перистые верхушки облаков в нежно-лиловый цвет. Дракон выгибает шею и длинным вибрирующим свистом приветствует солнце. Ксатмек дрожит, меня охватывает эйфория. Хочется кричать.

Теперь я понимаю Фуада. Ничто не в силах сравниться с чувством полной, всепоглощающей свободы, дарованной летящему дракону. Впервые за долгое время я чувствую себя свободным, не скованным никакими рамками и ограничениями; чувствую себя живым.

Дракон вытягивается в струну, складывает крылья и резко пикирует вниз.

После полуночи в «Кенотафе» начиналось самое интересное: из-за введенного фараоном Сиптахом комендантского часа большинство случайных посетителей растворялось в ночной мгле, и оставались только завсегдатаи, которым плевать было и на комендантский час, и на патрули «Мастабы», и на самого фараона Сиптаха.

Когда часы на башне аэропорта пробили двенадцать, я одернул манжеты рубашки, поправил запонки и отряхнул несуществующую пылинку с лацканов белого смокинга. Пора было обходить свои владения.

Первым делом я спустился в игорный зал. Азартные игры на деньги в Тхебесе были официально запрещены, но по средам и субботам здесь играл сам полковник Метемфос, и потому облава мне грозила только в случае его крупного проигрыша. Сегодня была среда, и Метемфос играл в рулетку. Я остановился у ломберного столика и немного понаблюдал за его игрой.

Судя по скромной горке фишек, полковник играл по-маленькому, проигрывал, из-за чего нервничал и курил черные вонючие сигарки. Я вытащил свой золотой портсигар, постучал по нему папиросой и кивнул крупье. Тот еле заметно кивнул мне в ответ и с жужжанием запустил шарик по кругу. Закурив, я со спокойной душой направился в ресторан — полоса удачи на этот вечер Метемфосу была гарантирована…

В ресторане было многолюдно и шумно. Иоахим Гинденбург, мой бухгалтер, в недавнем прошлом — профессор математики, сидел в своем углу за конторкой и сосредоточенно накручивал ручку арифмометра.

— Как там наши прибыли? — спросил я.

Иоахим вздрогнул и испуганно заозирался. Взгляд у него был затравленный. Еще у него была стерва-жена, которой он боялся, трое детей, которых он обожал, мизерная пенсия, которую ему задерживали, и небольшой животик, которого он стеснялся.

— Слава богам, слава богам, — пробормотал он.

— Иоахим, если бы я не знал, что вы исключительно порядочный человек, я бы решил, что вы в конец проворовались. Почему у вас всегда такой испуганный и виноватый вид?

Иоахим смущенно улыбнулся и пожал плечами.

— Знаете, господин Лакедем, я ведь всю жизнь имел дело с цифрами, и почти никогда — с деньгами. В мои годы тяжело меняться…

— Способность изменяться — единственное, что делает нас живыми, — сказал я. — В тот день, когда я перестану изменяться, я умру.

— Вам легко говорить, господин Лакедем, — с укором в голосе сказал Иоахим. — Вы будто всю жизнь управляли ночным клубом. А я старый профессор, моя жизнь не слишком-то изобиловала переменами…

— Ничего, старина, — похлопал его по плечу я. — У вас славно получается. Главное, следите, чтобы у Метемфоса не закончился кредит… Между прочим, а кто у нас сегодня поет?

Иоахим вдруг покраснел.

— Новенькая, — сообщил он, протирая пенсне. — Очень, очень талантливая девушка…

Ровно в половину первого, с началом шоу-программы, свет в зале начал меркнуть. Джазовый оркестр Унута Джебути — краса и гордость «Кенотафа», выстроился вокруг сцены. Разговоры за столиками постепенно смолкли, и вместе с темнотой зал ресторана погрузился в тишину. Кто-то нервно хихикнул, звякнуло стекло, и слышно было, как жужжит рулетка в игорном зале. Блестки на смокингах музыкантов перемигивались в полумраке, и тускло мерцала начищенная медь духовых инструментов.