— И вам того же, Ипусет, — сказал я и выдохнул ему в лицо облако ароматного дыма.

У шпиона заслезились глаза, и он судорожно закашлялся, умудряясь при этом сохранять подобострастную улыбочку.

— Как продвигаются дела у миссии Тифарета? Надеюсь, пожертвования благородных людей достигают своей цели, и крестьяне Теспайоканы будут спасены от голодной смерти?

— Я доставил деньги, если вас это интересует, — поморщившись, сказал я.

— Отрадно слышать, — сказал тхебессец. — Я знал, что могу на вас рассчитывать.

Когда этот ублюдок начинал меня вербовать (не могу сказать, что я слишком осложнял ему задачу), он нес какую-то чепуху о том, что народ Тхебеса стремится помочь революционному движению Астлана освободиться от оккупантов из Монсальвата… После вчерашнего разговора с Ксатмеком у меня родилось подозрение, что «Дхути» главным образом поддерживала клан Патекатля и защищала свои каналы поставки кокаина в Сеннаар через Тхебес, а повстанцы Итцкоатля выступали тут в роли разменной монеты.

— А что насчет нашей… гм… маленькой акции? — спросил Ипусет.

— Через неделю, — сказал я, — в Теокалли состоится аутодафе. Верховный жрец Тлалок вырежет сердца десяти еретикам и повстанцам. Среди приглашенных Сумаррага, представители дипломатических и гуманитарных миссий. Вы, кстати, тоже.

— А исполнитель?

— Упражняется в стрельбе из сарбакана.

— Замечательно, — кивнул Ипусет. — Тогда до встречи на аутодафе, дон Ботадеус…

В день аутодафе на улицах Астлана было многолюдно. Мой паланкин попал в пробку на углу проспекта Пеонов и улицы Хризантем: дорогу нам пересекало похоронное шествие, с катафалком, оркестром, толпой наемных плакальщиков и огромными скелетами из папье-маше, которых несли родственники умершего. Шествие продвигалось так неторопливо, что мои носильщики опустили паланкин на землю и закурили, а я начал нервно поглядывать на часы. Операция, которую я готовил почти месяц, была рассчитана буквально по минутам, и будет обидно, если она сорвется из-за такой нелепой случайности…

Я прибыл к подножию ступенчатой пирамиды Теокалли с опозданием на десять минут. Фробишер уже ждал.

— Опаздываете, дон Ботадеус, — сказал он, сложив ладони перед грудью и приветствуя меня поклоном.

Чтобы его выскобленная до блеска голова не слишком бросалась в глаза, Идальго вырядился в бордовый саронг и шафранно-желтую рясу, выдавая себя за монаха из Шангри-Ла.

— Знаю, — сказал я. — Пойдем…

В каждой из четырех лестниц, ведущих на вершину Теокалли, было по триста шестьдесят пять ступеней. На каждой тридцатой была устроена небольшая площадка, где стояли рыцари Монсальвата в парадной белой форме с красными крестами на груди и со штурмгеверами наперевес, и лежали, разморенные на солнце, бурые туши молоссов, обманчиво аморфные и неподвижные.

— Тлалок уже наверху, — сказал Идальго, пока мы поднимались по лестнице. — Большинство гостей тоже. Сумаррага еще не прибыл.

— Держи, — я незаметно протянул ему кожаный портсигар. Вместо моих любимых панателл внутри было четыре дротика, смазанных кураре. Идальго настаивал на выжимке из семян клещевины (рицин убивает через неделю), но мне нужен был мгновенный эффект. — Где сарбакан?

Идальго приподнял и крутанул молитвенный барабан.

— Постарайся сесть так, чтобы попасть в затылок, — сказал я. — Когда начнется паника, уходи через южную лестницу, к озеру. Там будет ждать каноэ.

— Я помню, — сказал Идальго.

Перед последним пролетом лестницы рыцари Монсальвата заставляли всех гостей проходить через рамку металлодетектора. Идальго прошел легко, сарбакан и дротики были из бамбука, а вот я зазвенел. Пока я выгребал из карманов всю мелочь, ключи и зажигалку, младшие жрецы на вершине Теокалли начали ритмично бить в барабаны. До начала церемонии оставались считанные минуты…

Еретики были привязаны к девяти каменным столбам вокруг алтаря. Барельефы на столбах изображали уродливых местных божков. Верховный жрец Тлалок, такой же маленький уродец в головном уборе из перьев фламинго, прыгал вокруг алтаря и в такт барабанному бою выкрикивал мантры, вводя себя в ритуальный экстаз и перескакивая через колодец для стока крови. Еретики, одурманенные пейотлем, не реагировали.

Верховный инквизитор Астлана дон Хесус де Сумаррага опаздывал. Его роскошная галера причалила к пристани у основания южной лестницы Теокалли, уходившей прямо в озеро Чалько, и объемная, как цеппелин, туша инквизитора неторопливо взбиралась по ступеням пирамиды.

Гости рассаживались на специально сооруженных трибунах по углам площадки. Ложа для священнослужителей была убрана малиновым бархатом. Я сидел напротив, на простой деревянной скамейке, а прямо позади балдахина Сумарраги среди белых мантий и черных сутан виднелась желтая ряса Идальго.

— Здравствуйте, дон Ботадеус, — прошептал мне в ухо Ипусет.

Я обернулся. Пресс-атташе сидел у меня за спиной и рассеяно глядел по сторонам.

— Какого черта, Ипусет?! — прошипел я. — Хотите сорвать мне операцию?

— Операции не будет, Ботадеус, — сказал Ипусет, по-прежнему избегая моего взгляда. — Все отменяется.

Я набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы.

— Конъюнктура момента, — сказал Ипусет. — Сумаррага нам нужен живым.

От боя барабанов у меня вдруг заболела голова; казалось, что маленький уродец Тлалок прыгает прямо в моем черепе.

— Вы меня слышите, Ботадеус? — спросил Ипусет. — Отзовите своего исполнителя!

— Не могу, — сказал я, тупо глядя перед собой.

Отсюда, с вершины Теокалли, самого высокого сооружения в Астлане, были видны зеленое море сельвы и тонкая полоска горной гряды Чапультепек на горизонте. Где-то там, в узком ущелье сидели Ксатмек со своими бойцами, ожидая условленного часа. Когда Сумаррагу убьют, гарнизон Ареймеха поднимется по тревоге, и рыцарей Монсальвата вместе с драконами перебросят в город, а Ксатмек поведет своих мальчишек на штурм крепости, и захватит улей вместе с королевой и кладкой. Но если покушение не состоится…

— Прежде чем сесть в ложу, Сумаррага обойдет всех гостей, — прошептал Ипусет. — И он обязательно захочет пожать руку такому видному филантропу, как дон Ботадеус из миссии Тифарета. Просто предупредите его, а рыцари Монсальвата сделают остальное.

Страдающая ожирением и одышкой туша дона Хесуса де Сумарраги, облаченная в пурпурную мантию и увенчанная пурпурной же ермолкой, достигла, наконец, вершины Теокалли и оказалась на площадке для аутодафе. Как будто услышав слова Ипусета, инквизитор начал обходить трибуны и здороваться с гостями.

— В Астлане очень логичные законы, Ботадеус, — сказал Ипусет и показал на связанных еретиков. — Если в сердце человека нет веры в богов, ему вырежут сердце. Если человек поднимет руку на Верховного инквизитора, ему отрубят руку. А вот если человек замыслит и спланирует покушение… Сами понимаете.

— Понимаю, — сказал я, но Ипусета у меня за спиной уже не было.

…Не то, что бы мне было жалко Идальго: тортугский пират знал правила игры не хуже меня — каждый странник в чужом мире должен быть сам за себя. А вот Ксатмек… мальчишка погибнет по-дурацки, как и мечтал — в неравном бою за свободу Астлана…

Когда дон Сумаррага подошел к нашей трибуне, его лоб украшали бисеринки пота, а тонкие губы брезгливо кривились. Глаза его были похожи на колодцы для стока крови.

— Дон Ботадеус из благотворительной миссии Тифарета, — подсказали Верховному инквизитору, и Сумаррага пробурчал что-то невразумительное, протягивая мне пухлую, усыпанную перстнями руку.

Я крепко сжал эту безвольную ладонь и, заглянув в бездонные колодцы глаз, негромко сказал:

— Вас хотят убить.

По моим расчетам, у меня было часа полтора, от силы — два. Инквизиция умеет быстро развязывать языки. И если пытки Фробишер еще выдержит, то пейотль…

Я отпустил извозчика за квартал от своего бунгало, и остаток расстояния преодолел бегом, прячась в кустах сирени. Свет горел только в одном окошке первого этажа — в комнате прислуги. Моя кухарка Марина по вечерам занималась вязанием.