Кому дано, тому не трудно. Или трудно, но преодолимо. Например, птице — летать, а рыбе — плавать.

Мария упорно учится говорить. Произносит много звуков, которые пока что похожи не на речь, а на птичьи голоса — от жаворонка до соловья.

Читал ей книжку. Она прервала меня, пошла в свою комнату, принесла другую, «Сказки Пушкина», забралась ко мне на колени и показала — читай! Начал «Сказку о попе и о работнике его Балде». Прочитал, и тут она несколько раз повторила:

— Бал-да, Бал-да.

Попросил, чтобы она сказала — собака. Она — ав-ав.

— Скажи: со-ба-ка.

— Ав-ав.

— Скажи: ба-ка.

— Бака.

— Скажи: собака.

— Ав-ав.

Такого декабря я не припомню. Скоро Новый год, а температура плюс 8. Может, на самом деле глобальное потепление?

18 декабря. Готовил обращение Михалкова к делегатам съезда Союза писателей Беларуси и своё выступление на съезде. Как много нужно сказать!

В том и трудность. Много раз начинал писать — всё не то. В голове — то, а на бумаге выходит не то. Если не получится, придётся выступать без бумажки, что плохо. Потому что заранее подготовленный текст, во-первых, включает в себя именно суть и смысл выступления, во-вторых, предельно организует выступающего. Выступая без «бумажки», можно легко сбиться и упустить то, что необходимо сказать. Бумага — друг мысли и почти всегда — жертва воды, её беречь надо.

Галина, Ольга и Мария собираются в Петербург, у них уже есть билеты на поезд. Саша на машине отправится 30-го, либо со мной, либо без меня. Вернусь из Минска, приму решение.

Ночью написал своё выступление. Длинно вышло, но это ли беда!

На работе Ф. Кузнецов передал мне «Положение о премии Союзного государства Беларуси и России в области литературы и искусства». Предложил ознакомиться и подумать — кого будем выдвигать? При этом напомнил, что у меня есть книга «Открытый ринг».

— Подумаю, — сказал я.

19-21 декабря. В среду вечером с Белорусского вокзала отправился в Минск вместе с Голубничим и Барановой-Гонченко. Где-то в другом вагоне едут Куняев и Казинцев.

Ночь не спал, только иногда в полудрёме проводил час-полтора, но это не сон. Всё думал о грядущем Новом годе, о своих планах, о премии Союзного государства и напоминании Кузнецова, что у меня есть «Открытый ринг». Ну да, большая книга, в которой как раз о жизни и людях России и Беларуси, Ленинграда и Минска, моих родных там и тут. Если те, кто присуждают эту премию, увидят мою книгу так же, как многие критики, которые писали о ней в различных изданиях, то могут. Тем более что я по жизни своей принадлежу двум народам, двум государствам. Итак, решаюсь, а там посмотрим.

В Минске на вокзале нас встретили Анатолий Аврутин, Сергей Трахимёнок, Георгий Марчук, а также теле- и радиожурналисты. После короткого знакомства и ответов на вопросы нас пригласили в автобус и повезли в гостиницу «Беларусь». Хорошо, что у каждого отдельный номер.

Анатолий Юрьевич остался у меня. Я попросил его прочитать текст моего будущего выступления и, пока он читал, позвонил своей племяннице Светлане — дочке моего двоюродного брата Петра и двоюродной сестре убитого в Абхазии московского поэта Александра Бардодыма (об этом немного позже). Будучи студенткой журфака БГУ, она приезжала ко мне в Ленинград, гостила у нас. И потом мы с нею встречались несколько раз в Минске — на Первом сойме (съезде) белорусской шляхты, на юбилее Ф. Богушевича. Но вот уже лет 15 мы с нею не виделись. Оказывается, она вышла замуж, у неё маленький сын, а работает она обозревателем аналитического журнала «Мастерская». Обрадовалась моему звонку. Сказала, что я могу увидеть многих наших родных, если приеду на сороковины со дня смерти Валентины, жены моего двоюродного брата Сергея Сабило. Я записал адрес и пообещал: «Буду!»

В дверь постучали. Я открыл и увидел своего давнего знакомого, поэта М.

— О, какие люди, какие события! Я узнал, где вы расположились, и решил вас навестить, если вы, конечно, не против, — начал он, собираясь шагнуть в номер, но я придержал его, чтобы не помешал Аврутину читать, и мы с ним вышли в холл, присели на диван. Минуту или полторы молча разглядывали друг друга. Последний раз мы виделись, когда он приезжал ко мне в Ленинград, в конце 80-х. Постарел, обзавёлся морщинами и сединой, отпустил остренькую, пепельного цвета бородку, но глаза прежние, быстрые, готовые к смеху и к печали. Тогда он приезжал ко мне в хлопотах об издании своей книги стихов — то ли в «Советском писателе», то ли в Лениздате. Но страна всё глубже погружалась в дрыгву (трясину) перестройки. Никто никому не хотел быть обязанным, никто не держался за слово, за данное обещание, и дело с книгой у него сорвалось. Прожил он у меня три дня и уехал в расстроенных чувствах. А ведь как рассчитывал выпустить свою очередную книгу не в Беларуси, а в России. Да ещё в Ленинграде! Утверждал, что в Минске притесняют русских писателей, почти не печатают, не издают. — «Нужен закон, по которому русскоязычные авторы могли бы издаваться на равных с белорусскими». — «Я думаю, такого закона никогда не будет, хотя бы потому, что редактору или издателю не важна пропорция, важен талант», — сказал я. «Ну, какой может быть талант у писателя, который тщится что-либо создать на несуществующем языке!» — усмехнулся он.

Я был не согласен с таким его замечанием, однако спора избегал — мало ли что может сказать в сердцах от неудачи творческий человек. Сочувствовал, но помочь не мог. Хотя стихи его мне близки: о природе, о женщине, о светлом чувстве одиночества — верном спутнике поэта.

Он уехал, и больше мы с ним не виделись и даже не созванивались. И вот, через годы, снова встретились.

— Изменились мы, — сказал он, глядя на меня. — Ничто на человека не оказывает такого влияния, как время. Убийственного влияния.

— Что вы имеете в виду?

— Здоровье, прежде всего. И обстановку у нас, в Минске, где всё шиворот-навыворот. За последние десять лет у меня вышла всего одна книга.

— На русском?

— А то на каком!

— Ну вот, а вы говорили — не издают. Скажите, а на белорусском писать могли бы? Вы с самого рождения живёте в Беларуси, и кому, как не вам…

Я понял, что наступил на больную мозоль. И тогда, в Ленинграде, и сейчас передо мной был человек, который не принимает белорусскую мову. А заодно тех, кто на ней пишет. Вот и сейчас:

— Вы никак не можете понять, что нет никакой белорусской мовы. Есть трасянка, чисто бытовой язык, помесь городского с деревенским, где русские слова произносятся на так называемый белорусский лад. И всё.

— А как же многие белорусские поэты, прозаики?

— И у них нет. И они пишут на трасянке.

— А как же в Великом Княжестве Литовском, где на протяжении веков государственным языком был старобелорусский?

— И там не было.

— А как же современная белорусская интеллигенция — профессора, художники, артисты? Например, в моём любимом театре имени Янки Купалы?

— Там да, там они говорят хорошо, но только там, больше нигде.

— А как же иные места, как, например, деревня Паздерки, где родилась моя мама и куда я каждое лето ездил к бабушке? И где, кстати, сам разговаривал по-белорусски. Или писатель Владимир Короткевич, уже не говоря о других белорусских классиках?

— Нет, нет и нет! Нету белорусской мовы, а значит, и писателей нету. Для того чтобы они стали писателями, их надо перевести на русский.

— С какого языка?

— С трасянки.

— Что, украинского тоже нет?

— И украинского нету. Есть суржик, схожий с белорусской трасянкой.

Чувствуя, что мы в нашем разговоре топчемся на месте, я спросил:

— Вы принимаете участие в работе съезда?

— Да, хотя ничего хорошего от него не жду. Сколько бы мы и о чём ни говорили, положение не изменится. Потом сами убедитесь.

— Тогда что? До встречи?

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в свой номер.

Анатолий Юрьевич прочитал текст моего выступления и предложил сократить всё, что не касается Беларуси. Я так и сделал, и получилось как надо.