И неожиданно совсем о другом:

— Дочка маршала Тимошенко Екатерина была женой сына Сталина Василия. Жили они в Москве, а Тимошенко в то время был командующим войсками Белорусского военного округа и жил в Минске. И вот что-то не заладилось у его дочки с Васей. Маршал на самолёт и в Москву. То ли мирить их собирался, то ли слегка приструнить, чтоб жили как положено. А тут сообщают, что Москва не может принять самолёт маршала. Посадили в Сталинграде. Маршал сразу догадался, что здесь не обошлось без Сталина. Сидит, ждёт. И вдруг приказ — вылететь на Урал, где только что создан Южно-Уральский военный округ. Специально для теперь уже опального маршала. Понижение, значит, да ещё какое! А всё только из-за того, что, вылетая из Минска, маршал не попросил разрешения у Сталина.

— Но, насколько мне известно, Василий Сталин был женат на другой?

— Он на многих был женат, этот пьянчужка. Вот про папочку говорят: Сталин — гений, Сталин — вождь и учитель, Сталин — друг детей. А какой он гений и друг, если в собственной семье — слабак? Жена покончила с собой, один сын сгинул в фашистских концлагерях, другой — спился, попал в тюрьму и откинул коньки раньше времени. А дочка бросила родину, скиталась по заграницам и сейчас прозябает в нищете то ли в английской богадельне, то ли в американском монастыре. И мог ли он управлять огромной страной, если не способен был навести порядок в собственной семье?

— Не он один, — сказал я. — Иван Грозный, Пётр Первый, Николай Второй. Этот вообще отказался от власти и тем самым погубил страну, семью и самого себя. Наверное, правы те, кто утверждает, что большая власть — это большое испытание.

— И в чём причина?

— В отсутствии этики. Нам, как никакому другому народу, не хватает этики отношений. Хоть в правительстве, хоть в экономике, хоть в семье. У меня маленькая внучка, я боюсь за неё. Она ещё крошечная, а меня гложет страх, каково ей будет, когда вырастет.

— Хорошо, что многие мои братья-артиллеристы, с которыми я шёл к Победе, остались ТАМ, — сказал Алексей Митрофанович. — Однако что-то я устал, будем отдыхать.

25 сентября. День города Смоленска. Площадь Ленина. Театрализованное шествие, в котором приняли участие делегаты слёта, ветераны войны, Почётные граждане Смоленска, промышленные предприятия города, учреждения науки, культуры и образования. Задорно и весело прошли по площади юные спортсмены России и Беларуси — здесь проходит их спартакиада.

Радушен и гостеприимен Смоленск, дай бог ему долгой, счастливой жизни. А Российское телевидение не склонно освещать такие события. Оно вообще не склонно показывать российским народам то, чем они живут. Оно показывает жизнь, какой живёт само, — жуть со стрельбой и голыми ляжками. Но, как говорится, это уже совсем другая тема. Потому что вопрос о телевидении — это вопрос о власти.

3 октября. На заседании секретариата Исполкома Сергей Владимирович Михалков четверым писателям, и мне в их числе, от имени Министерства культуры вручил медаль Михаила Александровича Шолохова — к 100-летию со дня его рождения.

Кузнецов повёл разговор о Шолоховской премии, которую Арсений Ларионов со товарищи увел из МСПС, но Михалков отмахнулся: мол, не теперь.

Единогласно проголосовали за вступление Союза писателей Беларуси в МСПС. Что-то решали ещё, и до вопроса о штатном расписании всё шло как по маслу. Но, когда Кузнецов заговорил о должностных обязанностях, Михалков потребовал:

— Я хочу, чтобы мне говорили не про должности, а про людей, которые их занимают. Попрошу представить список этих людей, чтобы я конкретно мог увидеть, кто и чем занимается. А заодно и штатное расписание.

Кузнецов и Бояринов пообещали это сделать к завтрашнему дню. После этого Кузнецов стал говорить о необходимости вернуть МСПС здание издательства «Советский писатель», также присвоенного Ларионовым. Но Михалков сказал:

— Рано! Необходимо разобраться с нашими нынешними исками к Ларионову и судами, а уж затем переходить к «Советскому писателю». То же и с Шолоховской премией.

На этом секретариат завершил работу. Уже после него Михалков в своём кабинете принял решение уволить Бориса Евгеньевича Шереметьева.

— За что? — спросил я.

— За всё. Его отовсюду увольняют. Из Союза писателей России, из Московской писательской организации, из МСПС — дважды. Много из себя мнит, а ничего не делает.

В этом «ничего не делает» я уловил интонацию Салтыковой.

Вечером со мной разговаривал Кузнецов. Вид у него усталый и даже понурый, чувствуется, что он не ожидал столь решительных действий Михалкова.

— Я вас попрошу, — сказал он, — составить протокол сегодняшнего заседания секретариата. Это должен был сделать Шереметьев, но. Я понимаю, что вы не вели записей, но, мне кажется, у вас отличная память, стало быть, для вас это будет несложно.

Я не стал ничего уточнять. Протокол я сделаю, но тут же, в который раз, кольнул вопрос: «На что я трачу свою жизнь?!»

7 октября. Вечером позвонил Николай Коняев, сказал, что они с Николаем Рачковым сейчас на Ленинградском вокзале: возвратились из Якутска, едут в Петербург, хотели бы увидеться. Договорились — у Ленина. Я оделся, взял бутылку водки и приехал за полчаса до отхода поезда. Зашли в буфет, купили бутербродов и одноразовые стаканчики. Коняев долго, шумно копался в огромной сумке и, наконец, вытащил рыбку-нельмочку, размером чуть больше кильки.

— Не жалко? — спросил я.

— А чего её жалеть? Для того и тащил пять тысяч вёрст, чтобы сейчас её разделать.

Рассказали о поездке в Якутию, всё там понравилось, было много встреч с писателями, так что возвращаются они полные впечатлений.

Выпили за Якутию и, отдельно, за их тёзку — якутского классика Николая Лу- гинова.

Проводил их в вагон. Там продолжили разговор. На этот раз — о моём преемнике, руководителе питерской писательской организации Борисе Орлове. Оба Николая обрушились на него: груб, дело подменяет суетой, творческая жизнь в писательской организации замирает.

Я прервал моих собеседников:

— Что же делать?

— Менять! — сказали оба.

— Не менять, а помогать, — не согласился я.

— Да как же помогать этому завистнику? — удивился Рачков. — В Якутске я читал стихи — меня встретили бурей аплодисментов, настоящий триумф. А потом подскочил Орлов и говорит: мол, у тебя где-то в одном стихотворении не совсем удачная строчка, я бы так не написал. И это всё, что он мог сказать?

— Ничего удивительного, — сказал я. — Вы, поэты, часто пытаетесь навязать друг другу свои вкусы. И до хрипоты спорите по какой-нибудь «неправильности», хотя на самом деле никакой «неправильности» нет, а есть различия во вкусах.

Нет, не согласились. Но пора на выход, вот-вот отправится поезд. На прощание обнялись.

10 октября. Искал библиотеку ЦДЛ. Пришёл в главный корпус — сказали — не сюда. Нужно выйти на Поварскую, а там — под арку и мимо мусорных баков — в библиотеку. Пошёл. Поднялся по лестнице, здесь меня встретила юная красавица, лучезарно улыбнулась:

— Вы к кому?

— Где тут у вас библиотека?

— Идёмте, — вызвалась она проводить. Мы долго переходили из одного ресторанного зала в другой. Казалось, они никогда не кончатся. Все залы пустые, в каждом — с белыми салфеточками на предплечье — скучают официанты. Моя красавица ласково произносит:

— Веду в библиотеку.

Официанты кивают мне, вежливо здороваются. Когда-то ЦДЛ и все эти залы принадлежали писателям. В них снимали кино, их описывали известные авторы (например Михаил Булгаков), здесь в застольных беседах обсуждались проблемы вселенского масштаба. Но это в прошлом, при «плохой» советской власти. Ныне, при. чуть было не написал «хорошей», что-то писателей тут не видно. Но, может быть, ещё не время?

Наконец, залы кончились. Мы снова оказались в передней ЦДЛ.

— Кажется, здесь, — без особой уверенности сказала моя проводница.

— Но здесь я уже был. Мне сказали, что вход в библиотеку с Поварской улицы, под аркой.