Разумно. Англию, которая по площади на треть меньше Беларуси, населяют более 50 миллионов. И ничего, не только помещаются, но и неплохо живут.
Несколько дней спустя нечто похожее произнёс Президент Путин насчёт увеличения населения России. Но как его увеличить, когда в России различными способами убивают людей больше, чем единственным способом их рожают?
Сегодня я вижу аристократизм белорусского руководства в том, что оно в своих деяниях повёрнуто лицом к народу. И все эти вопли о демократии. Демократия не может существовать без аристократии. Демократия без аристократии — бандитизм. Потому что зло всегда быстрее объединяется и лучше вооружается. И всегда противостоит добру. Большевики понимали, что им при аристократии не жить, и потому частично изгнали, а в большей степени истребили её. Большевики не любили и боялись аристократии, особенно национальной. Истребив её, а заодно и православное духовенство, они тут же кинулись занимать принадлежавшие им квартиры. Ныне же в России правят либералы и гоняются уже не столько за квартирами, сколько за должностями и за средствами производства. А также за нефтью, газом и пр. И весьма преуспели, не забывая при этом трубить о «правах человека». Чем отличаются российские либералы от других инородцев, попавших в Россию? Прежде всего тем, что родившись на земле, которая дала им жизнь, они не считают её своей Родиной. Немцы, итальянцы, греки, французы, родившись в России или просто попав в Россию, принимали её культуру, язык, жизненный уклад. То есть обретали «вторую» Родину, как мы обретаем крестную мать. И потому многие из них становились великими в зодчестве, скульптуре, военном деле, музыке, литературе. Российскому либералу это не дано. У него нет Родины-земли.
Как мне объяснили, в Минске сейчас проживает не так много либералов, но я не слышал, что их притесняют или требуют от них чего-то такого, чего не требуют от других. И к Лукашенко они относятся с пониманием его роли в объединении людей и нацеливании их на созидательный труд. Видят, что он не поощряет растаскивания общенародного добра. Могу лишь представить себе, как взметнутся хищники, если вдруг поменяется власть, как бросятся кусать и откусывать то, что сегодня им не по зубам. Либерализация, материализация, примитивизация, коррупция, проституция — какие тяжёлые, бездушные слова — символы нашей жизни.
Для меня Лукашенко — сегодня один из самых интересных людей. Мне, литератору, любопытно, как будет строиться его дальнейшая жизнь. И что будут предпринимать «демократы» с большой дороги, прежде всего американцы? Хватит ли у них благоразумия уняться, или полетят наводить «порядок» на белорусской земле? В которой, не сомневаюсь, многие из них и останутся. В одном убеждён: покоя им не дождаться. В особенности, если Беларусь и дальше будет с Россией и продолжит развиваться такими же темпами.
Вечером в какой-то телепрограмме Лукашенко, перефразируя Ленина, сказал: «Революция, о которой так долго говорили в Беларуси, провалилась!»
И на память пришли строчки Анатолия Аврутина:
…А когда все дороженьки пройдены,
Всё, что мог, сотворил и изрек,
Посмотрите, что сделал для Родины,
И поймёте, какой человек.
21 марта. Во всех газетах — о выборах Президента РБ. В «Известиях», уже даже не со злостью, а с каким-то бессильным стоном: «Александру Лукашенко стало тесно в Белоруссии» (название статьи некоего А. Логвиновича). Ёрничая по поводу состоявшихся выборов и победы Лукашенко, автор «прозорливо» предрекает: «В планах Александра Григорьевича — президентский пост Союзного Государства. По крайней мере, введение такой должности он считает «вполне возможным». Равно как и создание единой армии, спецслужб и правоохранительных органов».
…Сегодня ночью, может быть, потому, что это последняя ночь, которая хотя бы на минуту, но всё ещё длиннее дня, увидел сразу два сна.
Первый:
Война. Я и со мной ещё двое вооружённых людей оказываемся в городе, в доме, занятом врагами. Ночуем в дальней комнате. Утром враги что-то заподозрили, ищут нас, видно, кто-то донёс. Когда они окружают дом и подступают к нам из коридора, мы стреляем. Но почему-то не торопимся уйти. У меня небольшой пистолет, который, однако, лупит пулемётными очередями. Кончаются патроны, я ищу запасную обойму, но не нахожу. И ругаю тех, кто снаряжал меня на задание, — почему не положили?! Один из нас распахнул настежь окно с простреленными стёклами, и тут же в него заглянул враг с автоматом. Увидел меня, закричал голосом, похожим на пожарную сирену, и бросился бежать.
На этом сон обрывается.
Второй, под утро:
В Питере, у Марсова поля встречаю двоих писателей — Юрия Помпеева и Юрия Слащинина. Говорю Слащинину:
— Хорошо, что ты общаешься с Помпеевым, он умный. Задавай ему больше вопросов. Его нужно немного «завести», с чем-то не согласиться. К примеру, если он скажет, что в конфликте армян и азербайджанцев из-за Нагорного Карабаха не правы армяне, спросить: «Ну да, с чего бы это?»
Помпеев, слушая меня, улыбается. А я, показывая на прильнувший к набережной Невы университет культуры, говорю: «Вон там, на втором этаже, где окно углового эркера, бывший кабинет бывшего проректора по АХЧ Юрия Александровича Помпеева. В 90-е годы именно он перестраивал здание университета». — «Да, было дело, — соглашается Помпеев. — Хотите, я покажу вам кое-что интересное?» И ведёт нас к мостику через Лебяжью канавку. А там, хвостами в воде, толпятся русалки — простоволосые, в зелёных и голубых купальных костюмах и с луками в руках (откуда у русалок луки?). Увидев нашу компанию, подняли луки и целятся в нас. Мы испугались и убежали.
Два красивых, но каких-то незавершённых сновидения, причём оба с побегом. Спросил у Галины — к чему такие сны? Она, как всегда после некоторого молчания, ответила:
— Наверное, к тому, что сейчас утро, а потом наступит вечер.
Вечером вместе с Л. Салтыковой отправились в ЦДРИ. Туда Московский Пресс-клуб пригласил нас на встречу: «Восточные мотивы в русской литературе». Ведущие — Валерий Поволяев и бывший посол в Ливане, журналист и писатель Олег Пересыпкин.
Открыв вечер, Поволяев предоставил слово Пересыпкину. Олег Герасимович стал говорить об известных деятелях русской литературы и культуры, о тех, кто в своём творчестве уделял большое внимание арабскому миру. Прежде всего, о Николае Гумилеве, который многие стихи посвятил Африке и Востоку и который, живи он дольше, возможно, более, чем кто-либо другой, сблизил бы Россию с Востоком.
Поволяев говорил более пространно. Голос низкий, рокочущий. Запомнилось сказанное им, в дополнение к словам Пересыпкина, о гибели поэта: Гумилёва расстреляли не как одного из мятежников, а как автора листовки, в которой был выражен протест против большевиков и призыв к мятежу. Гумилёв написал черновик листовки, затем переписал текст и уже «чистовик» отдал руководителям готовившегося мятежа. Черновик положил в одну из книг своей библиотеки. Когда к нему явились чекисты с обыском, он не смог найти, в какой из книг черновик. А чекисты нашли. Арестовали автора, ему грозил расстрел. Г орький, Луначарский и другие обратились к Ленину с просьбой сохранить жизнь русскому поэту. Ленин послал телеграмму, но кто-то из тогдашних деятелей — нечаянно или нарочно — положил её «под сукно». И достали её уже после того, как Гумилёва расстреляли.
— Такова легенда, — закончил своё выступление Поволяев. — И сейчас невозможно точно сказать, что там было на самом деле, а Гумилёва не стало.
Ну, легенда и легенда. Хотя современник Гумилёва и его ученик, знаменитый эмигрантский поэт Г еоргий Иванов, у которого есть такие строки: «Овеянный тускнеющею славой, в кольце святош, кретинов и пройдох, не изнемог в бою Орёл Двуглавый, а жутко, унизительно издох», — вот он в своих воспоминаниях говорит, что Гумилёв читал ему прокламацию, которую сам написал во время Кронштадтского мятежа. Она призывала рабочих оказать поддержку восставшим матросам и, попади к чекистам, стала бы смертельно опасным для поэта документом. Георгий Иванов посоветовал набрать текст на пишущей машинке, а рукопись уничтожить. Гумилёв попросил не беспокоиться, мол, рукопись размножат на ротаторе, а потом вернут её автору. И добавил: «У нас это дело хорошо налажено». В следующий свой приход к Гумилёву Иванов застал его весьма озабоченным — тот искал и не находил рукописный вариант своей прокламации. Но как будто всё-таки нашёл, потому что потом в следственном деле Гумилёва её не оказалось. Так что и главной улики, изобличающей вину поэта, выходит, не было.
