— Было бы неплохо, если бы в школах Татарстана или Башкирии православная молодежь изучала «Основы исламской культуры». Это не значит, что учащиеся должны начать исповедовать ислам, но знать его они обязаны <…>.

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Санкт-Петербурге.

Было ли что-нибудь общее у них в 20-е годы? Первые книги Пастернака, при всей их метафоричности, лексической пестроте, речевой раскованности, перебоях ритма и смысла, синтаксической сложности, рискованной рифмовке, футуристической установке на отмену некоторых эстетических запретов, при всем их внимании к современной поэзии, опираются тем не менее на предшественников (прежде всего — Анненского и Фета; Лермонтов и Пушкин тоже просматриваются на их периферии) — и пронизаны лирической влагой. Лирическое «я» заявлено в каждом стихотворении: достаточно посмотреть, сколько стихотворений начинаются с местоимения 1-го лица: «Я был разбужен спозаранку…», «Я вздрагивал. Я загорался и гас…», «Я вишу на пере у творца…», «Я живу с твоей карточкой, той, что хохочет…», «Я и непечатным / Словом не побрезговал бы…», «Я клавишей стаю кормил с руки…», «Я не знаю, что тошней…», «Я понял жизни цель и чту…», «Я тоже любил, и дыханье…».

Вот замечательный способ, даже не читая стихов, по одному оглавлению кое-что понять в устройстве данной поэтической системы, разобраться в ее первоосновах. Чтобы проверить себя, на всякий случай открыл Анненского, — насчитал одиннадцать таких начал, — тоже немало, принимая во внимание небольшое количество написанного им. Подумал, что Фет по таким зачинам, наверное, чемпион. Действительно, 39 стихотворений разбегаются у него с местоимения «я». На всякий случай заглянул в алфавитный указатель Блока — 41 раз начинает он стихотворение с «дикого слова»! (Воистину «трагический тенор эпохи»: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…») А затем обратился к «Столбцам» — ни одного подобного случая. А ведь следует принять во внимание еще все производные от местоимения 1-го лица: меня, мне и т. д. Наконец, «я» может стоять в середине строки и бесконечное количество раз встречаться в глубине текста. Формальный этот момент говорит о поэтической системе не меньше, чем, скажем, биологу — отличие хордовых от позвоночных. И если заглянуть, например, в Державина, то в огромном корпусе его произведений с личного местоимения начинаются лишь 4 стихотворения, в том числе, разумеется, знаменитый «Памятник». Таким образом, даже ориентация Заболоцкого на XVIII век просматривается безошибочно. Статистический метод может, как видим, оказаться весьма полезным.

Все-таки буду точным: несколько раз местоимение «я» или по крайней мере глагол в 1-м лице («И я на лестнице стою…», «Вижу около постройки…», «Я вынул маленький кисетик…») попадаются, но ощущение такое, что они глубоко запрятаны внутрь стихотворения, так же как и производные от местоимения 1-го лица («Разум, бедный мой воитель») запрятаны и не развернуты, тут же сворачиваются, чтобы уступить место «объективной реальности» («Я шел сквозь рощу, Ночь легла / Вдоль по траве, как мел, бела. / Торчком кусты под нею встали…»), поэт собой не занят, никак собой не интересуется.

И пожалуй, только в одном стихотворении «Столбцов» их автор на мгновение проговаривается, проявляет «лирическую слабость»:

И этот сгусток традиционного лиризма, эта формула из чужой, едва ли не романтической поэзии преображает стихотворение. По-видимому, чувствуя это, Заболоцкий в поздней редакции стихотворения лирический мотив постарался усилить: «Где был и я гоним судьбою, / Где пропадала жизнь моя…» Испытываешь умиление и благодарность к поэту, который хоть что-то, одним намеком, сказал о себе. Просунулся, мелькнул в толпе своих фантастических персонажей, заглянул нам в глаза.

И вот что удивительно: именно в этом стихотворении («Бродячие музыканты») совершенно неожиданно и единственный раз Заболоцкий похож на Пастернака, совпадает с ним интонационно, ритмически, лексически и в синтаксисе тоже:

Здесь и рифмы по своему устройству тоже пастернаковские. И представляется уже отнюдь не случайным в этих стихах появление лермонтовско-пастернаковской Тамары:

Если бы не «Тамара», сходство можно было бы отнести к разряду случайных совпадений: ведь есть же и у Пастернака в «Сестре моей — жизни» «заболоцкие» строфы: «Лазурью июльскою облит, / Базар синел и дребезжал. / Юродствующий инвалид / Пиле, гундося, подражал…» («Балашов»).

В том же 1928 году, когда написано это стихотворение, Заболоцкий, по свидетельству Д. Е. Максимова, «говорил, между прочим, о Пастернаке, о том, что с этим поэтом, как бы Пастернак ни был талантлив, ему не по пути, что он не близок ему». Еще один мемуарист, И. Синельников, вспоминает: «В другой раз достал „Две книги“ Пастернака (в этот сборник входили „Сестра моя — жизнь“ и „Темы и вариации“). Но тут же сказал, что отложил эту книгу, пока не закончит „Торжество земледелия“». Однако дальше Синельников уточняет: «Эта боязнь, впрочем, не помешала ему читать мне первые главы „Спекторского“, которые в то время появлялись в журналах». И далее: «Из стихов Пастернака больше всего он ценил „Высокую болезнь“».

Разумеется, Заболоцкий читал старшего современника (строки из «Бродячих музыкантов» — неопровержимое тому свидетельство). Читал и Мандельштама, и Блока, и Ахматову, но, как справедливо пишет Л. Я. Гинзбург, отношение к ним было «настороженным»: стояла задача покончить с доставшимися от прошлого смысловыми ореолами слов, с их установившимися поэтическими значениями, посмотреть «на предмет голыми глазами»[24].

Не эта ли установка, реализованная в «Столбцах», отталкивала от Заболоцкого и Мандельштама, и Ахматову, ни разу не упомянувшую его имени ни в стихах, ни в прозе, отталкивала и Пастернака, тоже обошедшего Заболоцкого в автобиографии, хотя написана она была в 1956–1957 годах.

Тот же И. Синельников рассказывает, как Заболоцкий сомневался, стоит ли посылать «Столбцы» Пастернаку — при этом «вспомнил Павло Тычину, который послал свою книгу на украинском языке Ромену Роллану, Рабиндранату Тагору и Бернарду Шоу». Здесь смешно все: и перечень адресатов, вряд ли ценимых Заболоцким, и украинский язык. Очевидно, Заболоцкий полагал, что для Пастернака «Столбцы» тоже покажутся написанными «на украинском языке». И наверное, не ошибался. Свидетельство Синельникова в этом отношении сомнений не оставляет: «Однако Пастернак потом прислал открытку с вежливой, но сдержанной благодарностью за книгу».

Наверное, то был едва ли не единственный или по крайней мере редчайший эпизод в его отзывах на чужие книги: известно, что ему было свойственно преувеличенно восторженное изъявление благодарности в подобных случаях.

Они и в жизни были столь разными, что, кажется, невозможно придумать более несхожую поэтическую пару. Пастернак — боговдохновенный поэт, «небожитель», с широко раскрытыми глазами, глядящими исподлобья или косящими из-под челки («Он, сам себя сравнивший с конским глазом» — Ахматова), с захлебывающейся речью, заводившей его так далеко, что собеседник не поспевал за смыслом, — и Заболоцкий, чья внешность едва ли не преднамеренно была лишена каких-либо поэтических черт: очки, галстук, пиджак, зачесанные, зализанные волосы, круглолицый. «Какой-то он странный. Говорит одни банальности, вроде того, что ему нравится Пушкин», — жаловалась одна литературная дама. Но и Давид Самойлов, из чьих воспоминаний я привел эту выдержку, рассказывает: «Почему-то весь этот день мы не расставались. Не читали друг другу стихов, не вели очень умных разговоров». Это поздний Заболоцкий, а что касается раннего, то в своих молодых стихах, говоря о себе, он прибегает к услугам одного-двух глаголов действия и состояния: «…Но я вздохнул и, разгибая спину, / Легко сбежал с пригорка на равнину…» — и это все, что мы узнаём о нем.