Такая продуманная операция, такое чистой дело — кто бы мог представить себе подобный исход? Окружены пятью, нет, пятьюдесятью полицейскими, целым полчищем полицейских, которые стреляют, чтобы сделать из тебя решето. Загнаны, как крысы в западню, в уличный тупик. Не спастись никому, разве только Карениньо, который убежал по крышам с драгоценным чемоданчиком и черным портфелем. Но и Карениньо едва ли спастись; это было бы чудо, ниспосланное провидением, если он улизнет. Уже остались далеко позади и ювелирный магазин, и подмигивание увеселительных заведений на Сабана Гранде, и кругово-ротная толчея на площади Венесуэлы, и улюлюкающие стадионы на авениде Рузвельта. «Олдсмобиль» несся к стенам Центрального кладбища, к тому месту, где они должны были разойтись, чтобы поутру снова встретиться. Будем делить добычу на Тарпейской скале, в ранчо Черной Клотильды разопьем пару бутылок; ты, Попик, еще повозишься с ней, как всегда, сказал Крисанто Гуанчес. Черная Клотильда ждала их, сгорая от нетерпения и от трех своих главных греховных страстей: алчности, сластолюбия и неуемной любви к крепкому рому.

Викторино отчаянно отстреливается, свирепо сдвинув брови и до боли сжав зубы, — сам Давид (творение Бернини) с автоматом в руках. Эта французская тарахтелка типа «гочкисс», весело искрясь, выполняет свое назначение. Викторино вынужден локтем отпихнуть труп Крисанто Гуанчеса, который наваливается на него каменным грузом, мажет липкой кровью, мешает разворачивать автомат. Попик изредка постреливает из револьвера через левую дверцу. О Мэдисоне говорить не приходится — он ранен первым же залпом и хрипло стонет, судорожно прижимаясь к баранке.

Всему виной был Мэдисон, кто бы мог подумать. Мэдисон, этот матерый волк, холодная голова — в преступном мире столицы не сыщется другой такой водитель, когда спасение зависит от машины. А этой ночью Мэдисон растерялся, случилось невероятное. Они встретились с патрульной автомашиной, которая ехала из Лос-Росалес; с безобидным радиопатрулем, который колесил по улицам, лениво неся свою службу, и никогда не обратил бы на них внимания, если бы Мэдисон вдруг не потерял власть над собой. Без всякой надобности он резко рванул вперед, круто свернул налево на первом же перекрестке, полез прямо на красный свет, не взглянул на дорожный знак-стрелку.

Бедняга Мэдисон смертельно ранен в спину навылет; его рвет кровью прямо на баранку, трясет в агонии, хрипящего, теряющего сознание. Карениньо убежал с добычей, получив согласие остальных, — отчаянная попытка спасти что-нибудь в этой свинцовой буре. Последними словами Крисанто Гуанчеса были: «Ты, Карениньо, драпай отсюда, бери чемодан и бумажки, ныряй вон в ту дверь, лезь на крышу, беги, потом увидимся, беги…», тут и сразила его пуля, угодившая в затылок. Карениньо повинуется приказу теперь уже мертвого главаря, чудом увертывается от четырех пуль, растворяется во тьме дверного проема и сейчас карабкается по крышам. Его может спасти только провидение, весь квартал оцеплен смельчаками из полиции.

Именно потому, что Мэдисон попер на красный свет, плюнул на дорожный знак, патруль заподозрил неладное и стал их преследовать: сначала нехотя, для порядка, но затем прибавил скорость, видя, что Мэдисон поддает газу. Куда прешь, болван? Сворачивай направо, дубина! Но Мэдисон не слышал воплей Викторино и Крисанто Гуанчеса, он перестал быть Мэдисоном. И патруль взялся за дело всерьез, припустил за ними со скоростью ста километров в час, включил взревевшую сирену, дал предупредительный выстрел. Что случилось с этим Мэдисоном?

Вот он, смертельно раненный, а может быть, и мертвый. Он уже не стонет, уже не дергается, бедняга Мэдисон, и все не своей вине. Слышится сдавленный злобный голос Попика: Патроны кончились, чтоб вашу… В следующий же миг он совершает то, что задумал: открывает дверцу и бросается наружу. Фары полицейской машины освещают человека, ползущего на коленях по цементу, вопящего: Сдаюсь! Сдаюсь! Не убивайте! Человек начинает плакать. Викторино остается один в автомобиле. Крисанто Гуанчес мертв. Мэдисон тоже мертв. Викторино продолжает строчить из автомата, совсем один, совсем один, совсем.

Патруль просил подкрепления визгом сирены; вспышками сигнального фонаря, по радио — сеял тревогу и просил подкрепления. «Олдсмобиль» был быстрее полицейской машины, и ему удалось оторваться от преследователей, скрыться из виду — сирена выла далеко позади. Мэдисон уже овладел собой и нажимал на педаль, как сам Фанхио [88], Мэдисон стал Мэдисоном. Попик дважды разрядил револьвер в сторону полицейских — два деликатных предупреждения полиции быть благоразумней. Вера в свою счастливую звезду снова вселилась в душу Викторино, но на время все же придется смыться в Колумбию. Карениньо опять подумал, что все-таки стоит спустить свою долю на девок.

Попик продолжает ползти на коленях и кричать «сдаюсь!», но на него не обращают внимания. Викторино уже привык к свисту юрких пуль, к их звяканью по металлу машины. Он не выпускает из рук автомата, хотя и сам не знает почему. Бланките не спится, во тьме, на больничной койке ей не спится. Мама тоже не смыкает глаз этой ночью. Обе слышат далекие выстрелы, предсмертные крики; им чудится, что они слышат. Викторино возвращается из оврага, где встретил Крисанто Гуанчеса, под тем самым мостом, где стал его другом навсегда, ты помнишь, Крисанто, брат мой? Голос попугая дона Руперто слышится над выстрелами, руганью полицейских и грохочущей тьмой ночи: Будь здоров, гад! — кричит попугай.

Дьявольское наваждение, злые чары овладели Мэдисоном — другого объяснения нет. Фары патрульной машины уже светились сзади тусклыми огоньками, полиция уже отказывалась от погони. Отстали, сволочи! — когда вдруг Мэдисон на всем ходу кинул «олдсмобиль» прямо в пасть этой улицы, слепой, тупиковой, похоронной. В один миг тормоз оборвал бегство, они уткнулись в грозную стену. Уголовная полиция, Полицейское управление, муниципальная полиция, национальная гвардия, армия — все вооруженные силы республики включились в этот неравный и жестокий бой. Крисанто Гуанчес мертв, Мэдисон мертв, Попик захлебывается рыданиями, потому что никто не внимает его мольбам; Викторино обезумел, совсем обезумел, тряся обеими руками пустой молчащий автомат. Где-то среди выстрелов звонко булькает в репродукторе невыносимая музыка: «Глупый бык, влюбленный в луну». Я хотел сказать тебе, Бланкита…

— Алло, алло, Хиомара, послушай-ка, я нарочно встала так рано, сейчас семь часов, я специально встала пораньше, чтобы рассказать тебе о празднике у Лондоньо. Ты умрешь. Нене Лондоньо исполнилось пятнадцать лет, представляешь, уже пятнадцать, а помнишь, совсем недавно она сопли распускала на уроке математики? И на уроке географии? А тебя к ней не пригласили, наверное, потому, что, ты живешь не в Кантри, а в Лас-Делисьяс, так я думаю. Но можешь не горевать, кубышка, потому что там жуть что было, такой страх, такой срам, стриптиз и еще почище. Можно сказать, скандал века, просто умрешь. Мы туда отправились с папи и мами очень рано, потому что одну меня с моим братом Хулито никуда не отпускают, потому что Хулито приклеивается к бутылке с виски, как этикетка, и совсем забывает про сестру, и «оʼкей» не получается, а по правде сказать, когда эта самая Нена Лондоньо пришла к нам — вся в кудряшках и ленточках — приглашать меня к себе неделю назад, я уже тогда почувствовала, что выйдут одни неприятности из этого приглашения. Ну так вот, Хиомара, приехали мы рано, и были там одни только родственники и несколько мальчишек, и среди них эти карлики Кастрильо, такие страшненькие, бедняжки, и маленькие, что, если бы они раньше всех не приехали, им бы к столу не пробиться. Подожди минуточку, мне вдруг захотелось пи-пи, здесь где-то был горшок, ой, я сейчас, не вешай трубку, я уже, Хиомара, слушай. Так вот, весь дом Лондоньо — сплошная иллюминация, а у входа, ты сейчас просто ляжешь, два полицейских в полной форме, и стояли они чурбаны чурбанами, когда скандал разразился, а Нена Лондоньо, представь себе, даже очень мило выглядела, наверно первый раз за всю жизнь. Ничего не скажешь, видно, родители как следует потратились на ее платье, которое привезли из Парижа, из Франции. С ума сойти, наверное, от Кристиана Диора, белое, все шитое бисером, а туфельки — куда там Грейс Келли или Жаклин, а я была в розовом платьице, в общем простеньком, но очень элегантном, все получилось оʼкей, мне его шила портниха моей мами, а она шьет — первый класс. Знаешь, ты сейчас умрешь, только никому не говори, Хиомара, я недавно закрутила с одним потрясающим мальчиком, просто супермен, только обритый наголо, потому что недавно он поступил в католический университет. Ну да ладно, об этом я расскажу потом. Так вот, у дам были крошечные книжечки, куда записывают приглашения, как во времена моей бабушки. Родители Нены Лондоньо считают, что эти бальные танцы — высший шик, а на самом деле — все старье и чепуха, и, ты знаешь, вот беда, моя мами увидела, что у меня в книжечке четыре раза записано имя моего мальчика, его зовут Хэролд, умереть можно, правда? Мами сразу же задала мне взбучку, она всегда бывает злая до того, как выпьет третий бокал шампанского, потом-то все в порядке, становится шелковая, знаешь, а стол был — просто мечта, и на том свете, наверное, такого не будет, ты ведь такая обжора, Хиомара, наверное, сразу подумала про стол. Сейчас я опишу тебе все по порядку, нет, не все, а самое главное, что там было. Во-первых, холодная индюшатина и, кроме того, жареный индюк целиком, потом — большая свиная голова, лежит себе и улыбается, потом ростбиф, я его больше всего ела, ох, знаешь, как вкусно; мясо под соусом из шампиньонов, красная рыба в майонезе, ветчина и салаты там были — сладкие и кислые, и паштет тоже неплохой. Подожди, я чуть не забыла про лангусты в таком белом соусе, знаешь, как зубная паста, и еще много всякой вкуснятины на длинном-предлинном столе, шикарно, изумительно, я шла к столу с моим лысеньким, с Хэролдом, я тебе называла его имя? И сама взяла на двоих: ростбиф для обоих, паштет для себя и жареной индейки для Хэролда. И красного вина тоже, конечно, для Хэролда. Нет, ты сейчас умрешь — Далия шесть раз подходила к столу, вот смех-то! Ей пришлось наполнять тарелки шести разным мальчишкам, ну, они, наверно, за это простили ей, что она такая толстая, простили, наверное, и то, что она такая глупая, а танцевать так и не пригласили бедняжку Далию, потому что она всегда наступает на ноги. А ты, наверное, все еще вздыхаешь о своем головастике, ну и дурочка, знаешь, он был на балу в смокинге, который висел на нем, как на вешалке, — наверно, напялил отцовский, а ведь доктор гораздо толще его. Послушай меня и подумай хорошенько, твой головастик даже к столу не подошел, кубышка, а вот от бара с бутылками его никто оттащить не мог, напился вдребезги, весь вечер совал деньги лакеям, и они подносили ему раньше, чем другим. Тогда сеньор Лондоньо, по приказу сеньоры Лондоньо, ты же знаешь, он у нее под каблуком, так вот, сеньор Лондоньо распорядился убрать виски, но головастик тогда переключился на канью как ни в чем не бывало, кубышка. И будет лучше, если ты его навсегда выкинешь из головы, навсегда, «тужур»; ну и понятно, Хиомара, что на вечер пригласили эту певичку Бильо и еще целый ансамбль, чтобы играть в перерывах между танцами. И Бильо показала им, наверное, впервые, что такое музыка «йе-йе». В общем, ерунда, я чуть не умерла от скуки, поцелуйчиков не было, ляжками не толкались, подумаешь, какой грех. В общем-то, было много огней, полно публики, и, конечно, была эта, с зелеными глазами, ты понимаешь, из тех самых — «всему свету отказу нету», я не хочу называть ее по телефону, могут подслушивать, она никогда не теряет времени, ох, и девочка, что сверху, что снизу, просто жуть, пробы ставить негде. Все мальчишки хотели танцевать с ней — «следующий танец со мной», «следующий танец со мной», нарасхват приглашали, ее прозвали Золотая Ляжка, эту Трини. Ой, боже мой, я назвала ее, пожалуйста, не говори никому, ну, ладно, кубышка, а когда я пошла в туалет, Хиомара, я там встретила целое общество, там были три девочки, которые действительно пришли сделать пи-пи, но были и такие, кто пришел по-взрослому покурить, была там и Леонорсита, она притворялась, что у нее болит голова, а на самом деле ее тошнило, она индейки объелась. Была и Мими в своем единственном платье небесно-голубого цвета, ты его знаешь, а еще Инесита, та самая, которая подбирает все, что плохо лежит. Какой позор! Правда, это безделушки — духи, или пудреница, или губная помада, но ведь страшно подумать, так может исчезнуть и бриллиантовое ожерелье, за милую душу. Бедная Инесита не может управлять своими чувствами, мой лысенький говорит, что она клептоманка, или там клептоманка, как это называется, а мне сдается, она просто воровка, ей-богу. Подожди, постой, Хиомара, сейчас я тебе расскажу, кубышка, сейчас все расскажу, но ты только послушай, какой там был шикарный бассейн, весь освещенный голубыми и розовыми лампочками, такая прелесть, в нем плавали всякие растения, а посредине лотос, совсем как в Японии, а рядом белый лебедь, с ума сойти, совсем как в фильмах с Юлом Бриннером, тоже лысенький красавчик, такая прелесть, я просто обожаю лысеньких; ну ладно, душечка, перехожу к самому главному, нет, погоди, представляешь, там был такой торт, не торт, а чудо, мы все на него набросились, я съела свою порцию и даже порцию мамы, она ведь не ест сладкого, после пятого бокала шампанского она совсем осовела. Ну да ладно, сейчас ты упадешь и не встанешь. Только кончили танцевать котильон, начали играть какую-то гадость, затрещали трещотки, загудели дудки и будто лягушки заквакали, притом стали еще кидать серпантин и всякие бумажки. Это уже играла не Бильо, а приглашенный ансамбль заиграл вальс, кому это пришло в голову заказать вальс? Такая отвратительная музыка. Подожди, Хиомара, одну минуточку, постой, сейчас ты просто упадешь и не встанешь: вдруг с холмика вниз, прямо от главной аллеи, какой ужас, видим, бежит какая-то женщина к веранде, ох, душечка, в одних только панталонах, нет на ней ни бюстгальтера, ничего, грудь голая, одни красные панталоны с черными кружевами. Прямо с ума сойти. Это была женщина, которую называют Мона-Лиза, да, та самая, я узнала имя потом, мне его сказал Тите, бежит она по травке с холма, эта Мона-Лиза, почти нагишом, Хиомара, и все так и остолбенели. Тогда она как закричит, как завертит бедрами около бассейна: здесь находится бардак Пибе Лондоньо? Это еще не все. Она пришла не одна, какое там! За ней следом, за этой Моной-Лизой, явились в одних трусиках, знаешь, кто? Викторино Перальта, и этот самый англичанин Уильям, и этот псих Рамунчо. Ты их хорошо знаешь. И все в одних трусиках. Я просто не знала, куда глаза девать. Голые по пояс, выхваляются своими мускулами, знаешь, кубышка, какие они здоровые, гири поднимают, а лица у них совсем бандитские. Я просто видеть не могу эту шайку. Весь праздник испортили. Они думают, что лучше всех, они думают, что они сам господь бог. Дикари они форменные, вот они кто. Постой, послушай дальше. Оказалось, что их не пригласили. Их, видите ли, обошли, и они решили отомстить, сделать по-своему, Хиомара. И самое возмутительное, никто из гостей пальцем не двинул, будто ничего и не произошло. Одни смотрели на всю эту гадость с любопытством, другие — словно одеревенели от страха или в штаны наложили. Тогда вдруг явился из дома сам доктор Лондоньо, разозленный как черт. Стал их ругать бандитами, хулиганами, убирайтесь, мол, из моего дома, и набросился с кулаками на этих идиотов. Ой, Хиомара, что тут было! Викторино как схватит за грудь доктора Лондоньо, отца Нены, хозяина дома, представляешь? Да как швырнет в бассейн, а доктор как был во фраке, так и плюхнулся среди лотосов и лебедей. И барахтается там, как пингвин или белый медведь. Просто ужас, ты не смейся, Хиомара, и глядеть-то страшно было, и зло разбирало. А Чина Гордиельес вдруг как заревет, как сумасшедшая, с ней случилась настоящая истерика, ты ведь ее знаешь, а Рамунчо, это чудовище, как схватит ее за плечи, бац — и тоже в воду, да ты не смейся. Я стою ни жива, ни мертва, а бедная Чина захлебывается среди лотосов в своем белом газовом платье, совсем как Офелия, сказал мой лысенький. А кто она, эта Офелия? И еще одного старикашку кинули в бассейн, знаешь, из тех, которых называют поколением двадцать восьмого. А в мистера Вильсона запустили целым ананасом, чуть челюсть ему не свернули, а потом через парадную дверь ворвались в дом, стали бросать на пол вазы, опрокидывать столы, срывать гардины, Мона-Лиза впереди, Викторино — позади, ну, разве не дикари, а? Да нет, Хиомара, что ты, полицейские и не думали вмешиваться. Папаши девушек стали кричать: Разбойники! — когда они уже убежали; стали кричать, они, мол, за это дорого заплатят, мы будем на них жаловаться, мы напечатаем в газете их имена и фамилии, мы их пристрелим, один даже вытащил револьвер — когда они все уже убежали. Тоже умник нашелся, когда они все уже убежали, и никто ничего не сделает, я тебе говорю, душечка. Ведь их папаши — закадычные друзья, лучше позабыть обо всем, не предавать дело огласке. Разве будет драться доктор Архимиро Перальта Эредия с Доном Филиберто Устарисом? Потому что там был также Эсекьель Устарис. Он тоже участвовал в этом безобразии, я их просто ненавижу, этих хулиганов, хвалятся своей мускулатурой, дерутся нахально, знают, что всех осилят, вот и издеваются над людьми, и радуются, а потом убегают. Все они такие, я их до смерти ненавижу. Ой, послушай, я забыла тебе рассказать, что Хэролда, моего лысенького, тоже кинули в воду. Представь себе, нет, только представь себе! Он был в новеньком смокинге, который ему так шел, да еще он плавать не умеет, ты только представь себе, его вытащил их шофер, еле откачали, делали искусственное дыхание, какой кошмар! Даже плакать хочется, правда, кубышка? Чао, кубышка! Я совсем расстроилась, кубышка, чао.