Он бы тоже наверняка ушёл, но Симона, к моему изумлению, остановила его. Она поздоровалась с этим мистиком и попросила исповедовать её…

С виду невозмутимый, а в глубине души погружённый в экстаз священник указал ей на место кающейся — скамеечку за шторой; затем, не сказав ни слова, он вошёл в шкаф и запер за собой дверь.

Нетрудно представить моё изумление. Симона за шторой опустилась на колени. Пока она что-то шептала, я с нетерпением ждал, чем закончится вся эта чертовщина. Я уже представлял себе, как гнусная тварь выскочит из своей коробки и набросится на безбожницу. Но ничего подобного не произошло. Симона что-то непрестанно говорила тихим голосом в зарешечённое окошко.

Мы с сэром Эдмундом обменялись вопросительными взглядами, как вдруг ситуация, наконец, прояснилась. Симона, поглаживая себя по бедру, стала понемногу раздвигать ноги. Она покачивалась, стоя одним коленом на скамеечке. Затем, продолжая исповедоваться, она задрала платье выше пупка. Мне даже показалось, что она мастурбирует.

Я встал на цыпочки.

Симона в самом деле мастурбировала, припав к решётке, за которой сидел священник; её тело было напряжено, ноги раздвинуты, а пальцы рылись в волосах на лобке. Я смог дотянуться до неё и засунул руку в отверстие между ягодиц. В эту минуту я отчётливо расслышал:

— Отец мой, я не рассказала вам о самом тяжком грехе.

Воцарилась тишина.

— Самый тяжкий грех, отец мой, в том, что я, говоря с вами, ласкаю себя.

Снова несколько секунд шёпота. И наконец, громко:

— Если ты не веришь мне, я тебе сейчас покажу!

И Симона встала и, млея от наслаждения, стала быстро и уверенно мастурбировать перед глазком будки.

— Эй, кюре! — закричала Симона, изо всей силы заколотив руками по шкафу. — Что ты там делаешь в этом ящике? Наверное, тоже ласкаешь себя?

Из исповедальни не доносилось ни звука.

— Тогда я открою дверь!

Священник сидел внутри, понурив голову и вытирая пот со лба. Девочка бросилась ощупывать его сутану: он даже не шелохнулся. Тогда она задрала мерзкую чёрную юбку и вытащила наружу длинный, твёрдый розовый член: духовник только запрокинул назад голову, морщась и свистя сквозь зубы. Он позволил Симоне взять это чудище в рот.

Мы с сэром Эдмундом оцепенели от изумления. Восхищение приковало меня к месту. Я не знал, что предпринять, и вдруг загадочный англичанин подошёл и осторожно оттянул Симону в сторону. Затем, схватив за запястье эту личинку, он вытащил её из норы и бросил на плиты нам под ноги: подлое отродье лежало неподвижно, как мертвец, и изо рта у него сочилась на пол слюна. Мы с англичанином схватили его и отнесли в ризницу.

Он не сопротивлялся нам, но дышал тяжело; его лицо побледнело, а из расстёгнутого гульфика свисал обмякший член. Мы усадили его на высокое, роскошное кресло.

— Сеньоры, — произнёс мерзавец, — вы считаете меня лицемером?

— Отнюдь, — сказал сэр Эдмунд категорическим тоном.

Симона спросила его:

— Как тебя зовут?

— Дон Аминадо, — ответил он.

Симона влепила пощёчину этой падали в рясе. От удара у него встал. Мы раздели его; Симона села на корточки и по-собачьи помочилась на его одежду. Потом она начала ласкать его и сосать. Я сношал Симону в задницу.

Сэр Эдмунд созерцал эту сцену с выражением hard labour[2] на лице. Он осмотрел комнату, в которой мы находились, и увидел небольшой ключ, висевший на гвозде.

— Что это за ключ? — спросил он у дона Аминадо.

По гримасе ужаса, исказившей черты священника, он догадался, что это ключ от дарохранительницы.

Несколько минут спустя англичанин вернулся с золотым ковчегом в руках, украшенным обнажёнными ангелочками, похожими на амуров.

Дон Аминадо не сводил глаз с этого сосуда Божьего, поставленного на пол; его красивое лицо идиота, морщившееся от укусов Симоны, сосавшей его член, выражало полное отчаяние.

Англичанин забаррикадировал дверь. Порывшись в шкафах, он нашёл большую церковную чашу. Он попросил нас на мгновение оставить этого негодяя.

— Посмотри, — сказал он Симоне, — вот в дароносице гостия, а вот чаша, в которую наливают вино.

— Пахнет спермой, — промолвила она, понюхав пресные хлебцы.

— Вот именно, — продолжал англичанин, — гостия, которую ты видишь, это семя Христа в виде небольшого пирожка. А вино церковники называют кровью. Они обманывают нас. Если бы это и вправду была кровь, они бы пили красное вино, а они пьют белое, прекрасно зная, что это моча.

Это доказательство было довольно убедительным. Симона вооружилась чашей, а я завладел ковчегом: дон Аминадо слегка подрагивал, сидя в кресле.

Сначала Симона изо всей силы ударила его по голове ножкой чаши, от чего он вздрогнул и оцепенел. Она снова принялась сосать его. Он мерзко хрипел. Она довела его до полного изнеможения, а затем сказала:

— Это ещё не всё, ты должен пописать.

Она во второй раз ударила его по лицу.

Она разделась перед ним донага, и я начал ласкать её.

Англичанин так сурово и пристально посмотрел в глаза молодого идиота, что никаких недоразумений не возникло. Дон Аминадо с шумом наполнил мочой чашу, подставленную под его член Симоной.

— А теперь выпей, — сказал сэр Эдмунд.

Мерзавец выпил, придя в гнуснейшее исступление.

Симона снова сосала его, а он отчаянно вопил от наслаждения. В безумном порыве он зашвырнул священный «ночной горшок», и тот раскололся о стену. Его схватили четыре сильных руки, и он, бессильно раздвинув ноги и вереща, как свинья, кончил прямо на гостию в дароносицу, которую держала ласкавшая его Симона.

Мы бросили эту гадину на пол. Она с грохотом повалилась на плиты. Мы были полны решимости, смешанной с экзальтацией. Член священника обмяк. Он лежал, припав зубами к земле, сгорая от стыда. Его мошонка опорожнилась, и совершённое преступление мучило его. До нас доносились его стоны:

— Святотатство… —

и другие неразборчивые жалобы.

Сэр Эдмунд пнул его ногой; мерзавец вздрогнул и закричал от досады. Он был смешон, и мы захохотали.

— Вставай, — приказал ему сэр Эдмунд, — сейчас ты будешь сношаться с girl[3].

— Негодяи, — послышались глухие угрозы, — испанское правосудие… каторга… гаррота…

— Он забыл, что это его сперма, — заметил сэр Эдмунд.

Эта падаль в ответ скорчилась и задрожала, а затем:

— … гаррота… и мне тоже… но сначала… вам…

— Дурак! — рассмеялся англичанин. — «Сначала»! Так ты ещё надеешься этого дождаться?

Идиот посмотрел на сэра Эдмунда; его красивое лицо выражало беспросветную тупость. Странная радость разомкнула его уста; он сложил молитвенно руки, поднял к небу восторженный взор и пробормотал слабым, томным голосом:

— … мученик…

У мерзавца появилась надежда на спасение: глаза его загорелись.

— Сперва послушай одну историю, — сказал сэр Эдмунд. — Ты знаешь, что во время удушения у людей возникает такое сильное напряжение, что они извергаются. Ты умрёшь, как мученик, но в тот момент, когда будешь сношаться.

Священник в ужасе вскочил на ноги, но англичанин вывернул ему руку и толкнул его на плиты.

Сэр Эдмунд связал ему руки за спиной. Я вставил ему кляп в рот и перевязал его ноги своим поясом. Улёгшись рядом с ним на землю, англичанин стиснул его руки в своих ладонях. Он обхватил также его ноги своими. Став на колени, я вставил его голову себе между бёдер.

Англичанин сказал Симоне:

— А теперь оседлай эту церковную крысу.

Симона сняла платье. Она села на живот мученика, придвинувшись попой к обмякшему члену.

Англичанин продолжал из-за спины жертвы:

— Теперь сдави ему горло — трубку сразу за кадыком: дави сильно, но постепенно.