Но затем осознаю — забыть — это не выход. Забыть — это чистый лист. Когда ты никто, нигде и ниоткуда. Когда ты ничего не любишь, никого не ждешь, ни для кого в этом мире ничего не значишь. Пустой лист — это пустота внутри тебя. Становишься бездушной полой куклой без чувств, без эмоций, без желаний и снов. Но самое страшное то, что реальность становится для тебя единственной, и ты не можешь даже в своих мыслях создать для себя еще одну, параллельную. И ты вынужден строить все заново, по кирпичикам.

Джен была права: забыть — значит умереть.

Может, именно поэтому для меня так важно помнить, кто я. Важно каждую секунду держать в голове воспоминания об этих чудовищных запахах людских смертей. Важно знать, что мир — его можно слепить из подручных материалов, сделать таким, каким хочется. И это важно. Для меня — важно.

На столе лежит письмо из Художественной академии, где написано, что я — Кассандра Слоу — в связи с долгим отсутствием на некоторое время заменяюсь на другого преподавателя. В этом письме мне желают скорейшего выздоровления. Наверное, это Джо сказал им, что я больна. Ну, что ж, пусть так думают — мне же лучше.

Хотя, быть может, я и вправду больна. Больна тяжело, без надежды на выздоровление. Больна смертельно. Чувства — это тоже диагноз. Пожизненный. Неизлечимый.

Во внутреннем кармане куртки, где-то около сердца, вибрирует телефон. Я уже знаю, кто это, поэтому даже не смотрю на высветившееся на экране имя. Кнопку принятия вызова я нажимаю неосознанно — угадываю — или просто уже по-привычке.

— Да? — Мой голос звучит ровно, рассудительно. Я могу управлять им, управлять тем, что удается почувствовать.

Джо резко выдыхает в трубку. Мне непривычно его чувствовать вот так: на другом конце провода и за несколькими стенами одновременно. От этого его присутствие в моей голове мгновенно удваивается. Но таких, как он, никогда не бывает много.

— Я думал, ты не захочешь со мной разговаривать, — признается он.

— И почему это? — усмехаюсь я. Мы с ним словно поменялись местами — теперь его очередь откровенничать.

— У тебя волосы снова отросли, — ни с того ни с сего ворчит он, чем вновь вызывает у меня улыбку.

— Ну так отрежь.

— С удовольствием.

Наш разговор, он не напряженный, не такой, как прежде — осторожный, когда мы боялись сказать друг другу лишнее слово, которое выдаст нас с головой. Теперь нам нечего скрывать (но мне, наверное, почти нечего). И сейчас мы ведем себя так, будто у нас и вправду. Симбиоз. Связь.

— Дай угадаю, снова сидишь на своем карнизе.

— С чего ты взял?

— Слышу ветер в трубке, — фыркает он, точно это не я ему, а он мне должен объяснять, как надо чувствовать.

— Джо?

— М?

— Я могу тебя кое о чем попросить? — осторожно интересуюсь я, нервничая. Сердечный ритм резко ускоряется.

Он не отвечает — просто ждет, пока я продолжу, а может и вовсе уже не слушает меня. Но я просто обязана задать свой вопрос.

— Мы можем снова заниматься этим?

На другом конце трубки он давится воздухом.

— Нет-нет, — усмехаюсь я, толком не успев определить, о чем он подумал. — Ну, понимаешь, будем чистить Нью-Йорк. Как раньше, — добавляю я после секундной паузы и жду, что он мне на это ответит.

— Как стемнеет, жду тебя около машины, — произносит он после некоторого раздумья. — И еще, Кесси.

— Да?

— Ты снова удивляешь меня.

Мне льстят его слова, и я улыбаюсь еще шире, мысленно радуясь тому, что сейчас он не видит моего триумфа.

— Тогда до встречи.

— До встречи, — эхом отзываюсь я, но к этому времени он уже отключился, и мои слова густым темным облачком застывают в воздухе.

…

Мы едем в абсолютной тишине, и даже мотора не слышно, — мы просто бесшумно скользим по ночному Нью-Йорку, точно выбравшиеся на охоту хищники. Ощущение шприца во внутреннем кармане моей куртки приятно успокаивает тело, и я пытаюсь представить, что все так, как прежде, до того момента, как мой маленький мир взорвался. В то время мне было плевать на то, как Ким все еще может быть замешан в моей жизни, было плевать, кто мне врет, а кто говорит правду. Тогда это просто не имело ни малейшего значения.

Пустые темные улицы резко сменяют одна другую, и, чтобы удержаться на крутых поворотах, я цепляюсь за ручку дверцы. Наверное, мы несемся с недопустимой скоростью, раз даже я ничего не успеваю разглядеть.

Он искоса наблюдает за мной.

— Знаешь, почему в этом городе все улицы пересекаются под прямым углом? — как бы между делом интересуется он, но я замечаю только то, что стрелка спидометра ползет еще выше.

Инстинктивно — киваю в знак того, чтобы он продолжал.

— Ну, давай, посвяти меня, — язвлю. Могу себе позволить.

— Чтобы было легче стрелять. — Он ухмыляется.

…

Этот раз — я чувствую — не такой, как все предыдущие. Особенный, что ли. В этот раз каждое мое действие происходит не на автомате — каждое свое движение я растягиваю, смакую. Что-то подсказывает мне, что…

…всего этого больше не повторится.

И я пытаюсь запомнить каждую деталь, каждую мелочь, каждый шорох, пытаюсь законсервировать все это и засунуть куда-нибудь на видное место, чтобы всегда потом можно было вспомнить.

Я включаю свой радар чувствительности на полную мощность вопреки ярым возражениям моральных устоев внутри себя. На этот раз мне не до брюзгливости. Я должна все запомнить. На этот раз.

Джо подробно описал мне, куда идти, и, когда говорил, выглядел каким-то предельно отстраненным, точно сам не понимал, о чем говорит. Или не хотел понимать.

Иногда мне хотелось спросить у него, почему он сам не убивает. Почему даже не смотрит, как я это делаю. Хотя, на самом деле, ответ очевиден. Просто он не чувствует. Только теперь осознаю, в чем же в реальности состоит наш симбиоз: он говорит, куда идти, а я делаю все остальное. Он — прицел, я — пуля.

Я пробиваюсь сквозь темноту на ощупь, используя только собственные ощущения. Вот где-то совсем рядом мимо пробегает крыса. Она бежит без оглядки, пытает следовать законам нью-йоркских джунглей, где выживает не сильнейший — хитрейший. (Выигрывает тот, кому удается всех обмануть.)

У меня тоже были все шансы проиграть. Меня должны были спихнуть с шахматной доски еще на самых первых ходах. И я стояла и не могла понять, почему же еще не выбываю из игры. Но я — король — фигура, всегда остающаяся до конца, даже если ей заранее суждено быть съеденной.