— Да ты в жопу пьян, напарник. — Хочу сказать надменно, но получается вовсе не так — с сожалением.

Он приподнимает в усмешке левый уголок губ — правый так и остается опасно-неподвижным. Он казался бы безобидным, если бы не исходивший от него запах опасности, алкоголя. Если бы не зажатое в руке оружие.

Как какой-то фильтр, я поглубже втягиваю носом воздух. Он, похоже, замечает.

— Все вынюхиваешь, Кесси?

Мы разговариваем так, как будто я и не сбегала от него. Как будто это не за мной он сейчас пришел, чтобы воткнуть мне нож в спину. Мы разговариваем, как обычно. Бессмысленные вопросы, бессмысленные ответы. И даже когда он прав, я никогда этого не признаю. Он знает.

Мы просто. Разговариваем. Как будто стоим (лежим-прижаты…) у него в кабинете, у него в комнате, возможно, даже у него в постели. Будто ветер, дующий в лицо, — летит из открытой форточки из темно-синего стекла.

— В этом мире все построено на запахах. Бред, я знаю, но, тем не менее, это так. — Я пожимаю плечами, но в темноте — наверное — не видно.

— И как пахну я? — с весомой долей сарказма интересуется он, но едва понимает, о чем говорит — слишком много алкоголя циркулирует в его крови.

Я делаю вид, что не расслышала его вопроса.

Мы больше не разговариваем. Я даже не пытаюсь начать, хотя уже заранее знаю, что он, как всегда, вежливо предложит мне заткнуться. Всунет мне в рот очередную карамельку, в худшем случае — заставит меня замолчать насильно. Поэтому я и не нарываюсь, но и такое мое поведение ему, похоже, не нравится.

Я складываю руки под грудью и тем самым точно устанавливаю между нами невидимую стенку, через который даже пуля не пробьется.

— Ну, давай-давай. Скажи, какой я нахрен придурок. Скажи, что поступил чертовски нехорошо, когда решил сдать тебя обратно. Ты даже не представляешь себе, Кесси, насколько все получается запутанно. Это такая игра. Все пытаются друг друга обмануть. Когда ты попадаешься на удочку, то тут же выбываешь из игры. И знаешь, почему ты еще держишься, Кесси?

Я качаю головой — он продолжает:

— Потому что ты маленькая лгунья. Маленькая-маленькая лгунья. Притворялась слепой овечкой, забиралась ко всем под кожу, чтобы им тебя было жаль. Ты делала вид, что подчиняешься другим, но на самом деле все не так — ты подчиняешься только себе. Ты лживая дрянь, проворная сучка, которая умудрилась обмануть всех.

На глаза наворачиваются слезы. Мне не хочется слышать слова правды. Не хочется слышать их от него. И я только крепче сжимаю зубы, чтобы не закричать и как китайский болванчик качаю головой из стороны в сторону.

Сейчас я не хочу его видеть — только не сейчас. Чтобы он, пьяный и перевозбужденный, снова видел, как я плачу.

Но подсознательно больше всего я боюсь не этого. Единственное, чего я опасаюсь, так это того, что прямо сейчас он вскинет руку и прижмет холодное дуло пистолета к моему лбу, и тогда промахнуться будет невозможно. И я уже почти представляю, как он это сделает, потому что все в моей жизни повторяется. Вновь и вновь я слышу этот прижимающий к стенке вопрос.

"…веришь…. Кесси?"

И я не знаю, как ответить на него в этот раз. Правда не знаю.

— Неправда! — Я уже не думаю о том, что меня могут заметить, услышать, почувствовать… Я просто кричу. Кричу рьяно и надрывисто, как будто правдивость моих слов будет зависеть только от того, как громко я прокричу свое отрицание.

Слезы текут по щекам, и вместе с ними из моего тела выходит вся накопившаяся за долгие годы жизни дрянь.

Но слезы — всего лишь вода. Всего лишь запасы моего личного одиночества.

Даже когда он пьян, он все равно понимает, каждое мое слово, осознает каждое свое действие. Даже когда он пьян — он предсказуем.

Я получаю пощечину.

— Снова ложь! — Чтобы крикнуть громче меня, ему даже не приходится надрываться. Игра… игра, в которой я снова проиграла.

Щека горит огнем. Снова это ощущение, как будто к коже приложили клеймо. Но самое главное даже не это. Обида жжет тело изнутри, это сосущее, опустошающее чувство унижения. Чувство того, что тебя снова предали, бросили, обманули.

С трудом я заставляю себя поднять голову и снова посмотреть ему в глаза. Даже в темноте — это принципиально важно.

— Но ты мне тоже ничего не говорил. Не предупреждал, что ты с ними в сговоре! Ты сделал так, чтобы я поверила в то, что избавилась от Кима! "Кто такой Ким?", — передразниваю его я. — Ты все знал! Все вы были в курсе с самого начала! Меня! Вы обманули меня! — Голос срывается — последние слова глушат слезы.

— Есть вещи, которые тебе лучше не знать, Кесси! — кричит в ответ он (рычит).

— Где Жи?! Она тоже замешана, ведь так?!

— Она в безопасности.

— Какой нахрен безопасности?! Ты, придурок, отвечай, где она!

Я сама не замечаю, когда наступает тот момент, когда я начинаю тыкать указательным пальцем ему в грудь. Делаю вид, как будто он мне что-то должен за то, что соврал. Делаю вид, потому что не уверена до конца, правда ли то, что я слышу сейчас. Теперь я уже ни в чем не уверена.

Черты его лица разглаживаются, и в темноте он уже не выглядит таким озлобленным. И он даже не выглядит… пьяным?

Затем — понимаю. Алкоголем пропитана его кожа, алколем пахнет от его губ, от его рук, но сам он — не пил. Снова они заставляют меня наступать на одни и те же грабли просто потому, что знают — я почувствую.

Я прекращаю дышать — только прислушиваюсь к тому, как бешено мое и его сердца колотятся о ребра. Как птицы, запертые в клетки.

— Ты… — Мой голос дрожит, вибрирует от раздражения. — Ты… ублюдок, ты не пил! Ты трезвый! Трезвый! Сволочь!..

Но на мои слова он только как-то по-странному поджимает губы, словно сдерживает рвущийся наружу смешок или едкое замечание. Сейчас он выглядит как ребенок, чей гениальный план раскрылся, но при этом сам план не теряет для него своей гениальности.

Еще через мгновение — его широкая ладонь накрывает мои губы, и я больше не могу вымолвить ни слова. Не могу назвать его всеми известными мне ругательствами. Но он и без этого все о себе знает.

Нарочито медленно ("как злодей в плохом кино", — тут же про себя подмечаю я) он подносит указательный палец свободной руки к своим обветренным губам.

— Не кричи, Кесси. Могут услышать.

Но я даже если бы захотела, уже не смогла бы кричать, потому что сил уже не осталось, кислорода в легких — тоже.

Я осторожно хватаю его за запястье обеими руками, чтобы он понял — я не буду кричать. И он, кажется, понимает — именно поэтому и отпускает.