— Топщик лярву всунул…
— Так господин Хлебчик, мож того?.. — просительно намекнул Верен, гаденький взглядчик, Форм с оскоминой на губах отвернулся. Ладонь незаметно легла на кнутовище на пояске. Щас бы да по спине, чтоб аж до костей!
Солдатня вразнобой загомонила. Аронд лишь ухмыльнулся, поглядел через полусвет на каркас кареты, алчная улыбочка не сходила с его губ.
Роб молча и безучастно грелся у костра, не обращая внимания на назревающий бардак.
А Хлебчик все выкручивался, и выеживался, одна половина души говорила ему "нет", а другая — наоборот гремела: а почему и нет? Но стоило капитану Рогвику узнать о происшествии в пути, — головы не сносить. А проболтать мог кто угодно, даже тот Верен. Язык за зубами никто держать не умеет. А с другой стороны… И арестанты разляпают ради малейших крох привилегий, пусть и за "одиночку". Нет! Боязно и опасно.
— Эй, Клопяра, ты это куда намылился? Я пока разрешения никакого не давал! — вот чего больше не любил Хлебчик, так это самоуправства.
— Да я… я… На "банке" вещевой мешок оставил. Метнусь туда и обратно. — Нашелся с оправданием один из караульных.
Над кострищем загрохотали веселые смешки, после трудной дороги мужики всласть развлекались, отдыхали и Форм, переживал кабы, то веселье не наделало делов. Никто конечно против воли Хлебчика не попрет, тока смотритель тоже не железный, вон как глазенки горят! Старичок потянулся к карману за махоркой, уж больно разнервничался, курить захотелось.
Роб резко выпрямил спину и вслушался в ночную тишину, и точно не слышно сегодня лесной живности, попритихла в норах.
— Слышали? — чуть приглушено зашипел он. Лагерь мгновенно притих, прислушиваясь, со стороны леса легкие едва слышные шорохи. От них толку никакого. В кронах разгуливался холодный ветер, обещающий перерасти, в нечто посерьезней, на метель.
Форм так и застыл в руках с мешочком и табачком, из-под густых бровей зыркая по лесным кронам. Опять Робушка свое гнул!
— Тихо… — первым опомнился Верен. — Ни шороха…
— Что ты Роб сам не свой? Приснилось чего? — огрызнулся Аронд.
— Хлебнуть втихаря успел? — вставил Рябой Куст.
Роб передернулся, пристально всматриваясь в мерцающий полумрак между кленами, туда, где стояла карета, и мирно всхрапывали лошади. А действительно, если б что и случилось, животинушка первым подала знак, а так дремлет себе спокойно и ничего.
— Ты там не заблудился, Клоп?
— Иду!
Пр-ррх! — встрепенулась лошадка, кажись Аронда?
— Клопяра, ты часом не попутался? Убирайся прочь, скотина! — привстал с мешка сержант.
— Да то не я! Не я! — растеряно обозвался с темноты прохвост.
Достаточно, прицельно в борт кареты с той стороны смачно приложило. Над лагерем раздался коротким эхом полувскрик, и тут же его оборвало, зато завелись приглушенные ревы узников из кареты, прерываемые диким ржанием лошадей. Караульные дружно похватали оружие и приникли спинами к распаляющему костерку…
Эвелин с трудом удалось прикорнуть в уголке, когда приставания сокамерников угомонились, а тех, кто и не думал успокаиваться она пинками и затрещинами, отогнала в другой конец "коробки". Полухриплый голос, вещавший всю дорогу ее судьбу заткнулся лишь за поселком, в котором они остановились на короткий привал, и потом еще долго вставлял свои скупые и идиотские замечания. Как поняла Эвелин, их насчитывалось в железной "коробке" до тридцати человек. Среди них она была единственным арестантом женского пола. На всех остальных узниках Гранитки болтались оковы и кандалы, против такой перестраховки Эвелин не имела ничего против, будь ситуация несколько иной, ее давно изнасиловали сотню раз. Двоих из числа приговоренных на пожизненное она мельком знала и сей факт, сыграл с ней злую шутку, весть, что она в Мейдрине приторговывала своим телом, разнеслась в мгновение ока, и приставания и сальные шуточки не умолкали аж до очередной остановки под открытым небом…
— Подстилка сержантская! Ха, солдатня будет тебя трахать днем и ночью! На завтрак. Обед и ужин. Готовься, цыпа! — похабно разбудили ее из дремоты.
— А ничего… мы ее тоже щас!
— После нас не побрезгуют, те сморчки все перетравят!
— Держите ее в углу! Держите ту суку!
— А ну угомонились, живо! Ща подымит вой и что тогда? Все борзы, сбегутся, плетей захотели? — взревел в полуголос хриплый. И на этом от нее, наконец, отстали. Посягательства на ее тело прекратились.
Руки и ноги затекли, обшершавились от холода и мороза. Она не чувствовала плеч, а все тело не переставало ныть, сведенное судорогами. К третьему дню тягомотины она начала бредить Гранитной Балкой. Что угодно только бы побыстрее к теплу и подальше от вонючих придурков. Убийц и насильников.
Но холодные дни дороги не прекращались, и Эвелин потеряла надежду на спасение, потеряла счет времени, оторвалась от реальной действительности, затерявшись в мутных и безрадостных воспоминаниях. Память рисовала смутные картины встречи с Роджем, прозябание в тайнике и схватку с ищейками и ящером-духом с колдуном. Казематы градоначальника. Отбывание на север. Карусель бреда и призрачных видений, ничего хорошего, о чем можно, в конце концов, вспомнить и с радостью подумать. Глупая и никчемная жизнь, оборвавшаяся катастрофическим финалом. В Гранитке ее ждет, гибельное прозябание и из этого нет никакого спасения. Нет спасения…
Эта ночь показалась ей одной из тех, которые смешались в одну черную полоску, грязную и отвратительную, она полусознательно бредила, и когда смачный удар пришелся в бок железного передвижного карцера, вынырнула с нереальности с полувсхлипом и дико заморгала по сторонам.
— Полегче, бесьи души! Гляди куда падаешь! На пальцы, крысятник, наступил! Слезь с пальцев!
— А тебе что дурочка особое приглашение надо?! Убери свои ноги с моих плеч, а то прибью!
Кто-то сдавлено расхохотался.
— Я… я… я… — немощно тявкала она, только теперь сообразив, что приземлилась на чье-то тело.
— Я ж не нарочно, меня толкнули…
— Ща так толкну, ноги по-отлетают, сморчонок!
— А ну попробуй, голубчик, рискни!
— Не понял, сопляк, ты чего это крылья распустил? Да я тебя…
Га-аррр! Гар-рррр!
В решетку ворвались душераздирающие крики боли, помощи, истерики и паники. Кто-то неистово вопил, а кто-то захлебывался предсмертными криками… Было ясно одно — за стенками кареты творилось ужасное и смертельное.
Гробовая тишина заполнила вязкую темноту в железном квадрате. Арестанты даже не дышали, жадно вслушивались и, не моргая, пялились в решетчатое окно. Эвелин забилась, показалось ей укромный уголок, отдаленный от всего грешного и злого мира.
Вдалеке заржала лошадь. Затем другая… третья… хруст костей и треск разрываемого мяса, полурыки и урчание. В борт кареты снова лупануло и конструкция заходила ходуном на колесах. В слабом лунном свете мелькнула громоздкая тень и растворилась во мраке, кто-то из узников жалобно всхлипнул и… рядом с ногой Эвелин, растеклась горячая лужа. Остро запахло мочой. Никто не подумал возмутиться — сейчас явно было не до этого.
Почему до последнего не верилось, что кто-то мог отважиться напасть на вооруженный эскорт? Но даже если и нашлись смельчаки, то, что ожидало приговоренных к пожизненной?
Опять тень в решетчатом оконце…
Карета слегка качнулась, хотя и весила прилично. Крики агонии и вопли прекратились, неизвестные профессионально разделались с противником. Остался черед за ними?
Внезапно до слуха докатился далекий свист, затем крик, которого не разобрать, звон клинков. Снова свист. Перепуганные вскрики и…
Совсем рядом первобытное завывание и удар в торец кареты. Коробку перевернуло на дыбы, Эвелин покатилась, потом полетела в черную пропасть ругани и воплей, ахнула с маху на чье-то тощее тело, впечаталась в костлявую грудную клетку, приложилась пальцами и плечом об оковы и костяшками разнесла кому-то лицо, услыхала в ответ отборный мат и незамедлительную отдачу — оплеуху по затылку. Следующая пришлась по уху, отлетела и пронеслась ногами по чужим головам и бокам. Узники встречали ее с тем же гостеприимством и дружественностью. Когда качнуло еще раз — налетели сверху на нее. Она задохнулась от боли в животе.
