Створки ворот надвигались финишным флажком, я задыхался, а бестии в округе бесновались и завинчивали смертоносные вихри…

— Колю… колючи-и… — на ходу ревел Рейван.

Я его понял и пропустил крик мимо ушей.

— Бород-д… Боро… Боро-о-о… — Сурок мычал позади.

Я через страх на ходу оглянулся и поразился: Конек догонял меня, — ох же, как скотина, хотел жить! А Бородавка наоборот отставал от бегущего впереди него и за Коньком Сурка.

Первым влетел на пьедестал Рыжик, с маху протаранил створку и, с криком приотворив ее, исчез внутри Одноглазой Башни. Наверное, никто из нас не ожидал такого, вот так просто оказаться внутри цитадели. Следом за Рыжиком: Борнас и Рейван, Кручень…

Душащий легкие и сердце мороз волной несся на отставших и мне перед ликом смерти, наконец, дошло, что же кричал Рейван: "колючие"… "колючие"… "Колючие" морозы! — вот о чем он нас пытался предупредить!

Живое становилось льдом — замерзая навеки!

Я припустил сильнее, мне в спину уже дышал Конек. Прыткий Конек!

Сурок визжал от ужаса и страха.

До сознания докатился полувопль Бородавки и дребезг осколков льда…

Волосы на затылке моем стали дыбом, я представил, какая участь ждет нас. Мы с Коньком влетели в Башню одновременно. Глубокий мрак, я оступился на лету о чье-то тело, услыхал громкий вопль, с размаху полетел кувырком по полированному, гладкому граниту. Вдохнул застоявшего за многие века воздуха и пузом прокатился к противоположной стенке, разминаясь по пути с выбитой из камня кольцевой лестницей. С маху въехал в хрупкие и рассыпающиеся подо мной предметы… Жадно глотая воздух и кашляя успокоился. Мышцы гудели. Мне трудно пошевелиться. Я парализовано лежал без движения. Так продолжалось до тех пор, пока тусклый свет Борнаса не навис надо мной.

— Живы?

— Вроде бы…

Я мигом вскрикнул и шарахнулся.

На моей груди и возле меня — кости. Лучевая, берцовая, часть позвоночника и реберные… Аллон пресвятой, похоже, человеческие кости?!

Борнас распалил пламя посильней и нагнулся.

Мы вместе с ним одновременно разглядели оскаленный череп, пустые глазницы.

О Аллон, совсем нечеловеческий!..

Эльфийский!

— Роб, ну чаго тебе вечно мярещется? Вчера перевертыши всю дорогу перед глазами маячили, а сегодня что?.. Чаво мраки наводишь? Дурья башка, угомонись! Не нервируй сержантика, он у нас и так того… — старичок боязливо тыкнул указательным пальцем в темные тучи, — какой-то заводной.

А напарник и не думал униматься, то сперва прощупывал дорогу, занесенную снегом чуть ли не на ощупь, а когда и вовсе потемнело и дело дошло до ночлега под луной, соскочил с седла и, полусогнувшись, блуждал вдоль главной дороги. В двух десятках миль от хутора Радужного арестантский конвой Хлебчика был вынужден съехать с тропы, прямо не в кювет, и если бы не старичок Форм, сидеть бы им до утра в той яме. Хлебчик с сержантом Гранитной Балки Арондом плевались и матерились, поминая богов и демонов, пинали рядовых и щерились на узников. И благо, что к ночи, когда полностью потемнело, успокоились. В эскорте со смотрителем Хлебчиком и сержантом Арондом в нагрузку присутствовали солдаты-караульные: Верен, Кривой Локк, Рябой Куст, Клоп, Роб и, конечно же, старый Форм. Форм жил в хуторе Диком и по блату с капитаном Рогвиком каждый сезон нанимался на халтурку, метался в Мейдрин с Хлебчиком и дежурным конвоем, то есть туда и обратно, в целях доставки новоиспеченных штрафников в Гранитку. Такие походы и выезды даже вошли в местный обычай и со временем к дедушке Форму помаленьку начали привыкать и привечали в свою военную команду. Как бывший служака Форм был этому рад, ведь и деньжата в кармане звенели, и дома в лачуге старой не нужно сутками торчать, да на псов своих гарчать. Хозяйства нет. В каморе и мыши от голодухи померли. А так, за ходку Форм хоть каких-то имел два-три золотых. На прокормку до следующего похода вполне хватало. На молоко, сыр, мясо и хлеб — правда, по заоблачным ценам. Одежду шил своими руками из вареной и вычиненной кожи. Охотился на пушного и пернатого зверя. Тайком трамбовал в мешок и тем же не хитрым способом сбывал товар в столице по знакомым торгашам. В итоге — и на этом брал денежный плюс. Бизнес мелкий, но давал возможность заработать до десяти золотых, а в редких случаях и больше.

Эти места Форм знал, как свои пять пальцев, но в ту злополучную ночь лес ему показался особенно чужим и притаившимся. Ни где, ни зверь не подкрадется, ни птица не ухнет. Замерло и затихло по дебрям и хащам. Чудеса! Чудачества Роба начали казаться и не такими смешными и глупыми, а что вдруг и вправду, какая тварь завелась в местных лесах, всю округу всполошила? С подступающей дрожью Форм заозирался на занесенные снегом сугробы и заиндевевшие сучья елей. Сколько лет по этой дороге колесили, а такое в первый раз случается.

Чуть в стороне чиркнули трутом, и через парочку ударов загорелся сухой, припасенный в дорогу хворост. Потянуло дымком. Заурчало в животе. Захотелось хлебнуть чего-то горяченького.

— Форм чего там застрял? Давай сюда! — окликнул, разминающий колени Хлебчик.

Старичок повел плечами, оглянулся на сгущающий над леском мрак и подошел к костру, поближе к кругу караульных, травивших анекдоты. Карету завели, спрятали у деревьев, а коней привязали у молодых, разлапистых кленов. Обитая железом, колымага зияла единственным на боку провалом, зарешеченным оконцем, из него час от часу вырывались клубы пара. Это кто-то из арестантов приценивал местность и жадно вдыхал порцию свежего воздуха. Их жизни и медного гроша не стоили! Форм сплюнул в снег и нахлобучил на лоба ушанку. Придурок Роб — он виноват в смуте, разводит, понимаешь ли, страхотряску, кол ему в зад!

— А мож таго, выпустить их на воздух?

— Чего, совсем сдурел? Разбегутся как клопы по всем хащам, ты их потом ловить будешь?

— Мое дело предложить…

— Лучше глупостей не предлагай. Налить нет ничего?

— Налить? — возня. — Есть.

— Эт другое дело! Эт по-нашему. Наливай! — обрадовался смотритель. — Не хлопочи по ним, их позиция давно ясна: клетка — стена — карцер. И снова: клетка — стена — карцер. И так до упора. Ясно тебе?

— Да ясно. Чего уж тут не ясно.

— Эй, голубчики дармоеды, вам все ясно?

С оконца в ответ.

— Вашими молитвами да вашей милостью! Переночевать бы под открытым небом, господин Хлебчик… — лилейным голоском из кареты.

— Хе, — Хлебчик беззлобно скосил на черный провал. Это кто там такой у них умный? — Болта в зад, а не свободы, хапужники хреновы!

За спинами легонько хрустнуло снегом и треснуло сучьями, в круг тускловатого света маячнула длиннющая фигура сержанта Аронда, вояка промерзшими пальцами застегивал ширинку. Справившись, наконец, натянул на руки кожаные перчатки. Челюсть постоянно двигалась, из губ слетали скорлупки прожаренных семечек. Стыренных еще у старосты Руфа в поселке Вольном, когда эскорт проходил населенным пунктом проездом. Время от времени Аронд закидывал в рот по одной или две, и после сплевывал в темноту половинки, сгрызая обжаренные сердцевинки.

— Не понял? Опять буянят? Сейчас успокоим самых языкатых! Мы это сможем в два счета! Кривой, доставай нагайку! Клоп, подай ключи от замков!

— Да утихомирься ты Аронд! Дай жизнью нарадоваться, воздухом подышать. На костерок поглазеть. На кой ляд мне твоя музыка? Приедешь в Гранитку и там с Шевелем, будете на пару воспитывать новое "поколение"!

— Ага, там Шевель с Рогвиком точно дадут разойтись, — процедил сержантик.

Хлебчик опасливо скосил. Маньячина!

Некоторое время над лагерем стояла тишина.

— А что, правда, будто в "коровнике" бабенку везем? — вкрадчиво и с азартом неожиданно поинтересовался Верен.

Форм, напрягаясь, вздрогнул — начинается! Сто раз просили, уговаривали да карали — и все дышлом по воде!

Вояки оживились, глазенки так и заблестели. Хлебчик кисло перекривился. Ни какого покоя. Ни какого порядка. Скотство!