- Но подумай и о другом, - уже твердо сказала я. - О том, как тяжело терять любимого человека. Я это испытала. Мука невыносимая! То видятся картины первых встреч, то представляешь его гибель... А сердце уже ни к кому не лежит. Нина, я не имею права советовать. Вдруг с твоим избранником случится беда?

Нина отозвалась не сразу. Потом словно уронила:

- Беда скорее со мной случится.

Я обняла ее за плечи:

- Вот еще, скажешь... Да мы вместе в Берлин войдем! Выше нос!

Нина подняла лицо с веснушчатым носиком. Улыбка ее была и печальной, и благодарной, и смущенной:

- Только не беспокойтесь за меня! Я глупостей не наделаю.

- А я и не беспокоюсь, - шепнула я. - Всегда тебя умницей считала. Знаю: все у тебя будет хорошо.

Вскоре Нина попросила перевести ее в другую часть. Причина ее просьбы была ясна. Я поговорила с гвардии майором Ресенчуком, и Нину направили в 222-й гвардейский стрелковый полк.

* * *

В конце мая зачитали приказ: немедленно приступить к дальнейшему укреплению обороны по Северскому Донцу. От дивизии требовали сделать рубежи неприступными. Выполнение приказа контролировали представителя штаба армии. В десятых числах июня прибыла комиссия из штаба фронта.

Изменился, стал суровее тон армейской печати. Изменился и характер газетных материалов: теперь писали об опыте строительства укреплений, о минерах, о бронебойщиках, об артиллеристах - мастерах уничтожения танков. Батареи нашего полка все чаще работали, прикрывая действия полковых и дивизионных разведок.

Майор Ресенчук, побывав на медпункте, распорядился выкопать два новых глубоких укрытия для раненых, сделать перекрытия в три наката, надежно их замаскировать.

- Неужели ожидается наступление врага? - ляпнула я.

Ресенчук не стал отчитывать меня за неуместное любопытство, лишь прищурился:

- Медиков даже война перевоспитать не может.

По отношению ко мне командир полка, безусловно, был прав. Я по-прежнему попадала впросак, забывая элементарные требования уставов и неписаные правила армейской жизни. Кстати, вскоре после разговора с Ресенчуком случилась более неприятная история. Она произошла после проверки санитарного состояния наблюдательного пункта 3-го дивизиона.

* * *

Находился НП на переднем крае, на западной стороне деревни Приютовки. Мы с Таней и санитаром Широких закончили работу поздно ночью и решили не возвращаться домой, а заночевать где-нибудь поблизости.

Но где? Крохотная землянка наблюдательного пункта вместить нас не могла, бродить же по переднему краю в поисках блиндажей стрелковых рот не полагалось. Хорошо бы отыскать пустую хату! Но к лету сорок третьего года в деревнях по Северскому Донцу целых хат не оставалось - все были разбиты бомбами или снарядами, сожжены... Кроме одной-единственной, торчавшей в центре Приютовки.

Стояла она без оконных рам, без крыши, растащенной на землянки, среди воронок от мин и снарядов, посеченная осколками. Стояла, словно обезумевшее от горя ущество, которому ничто на свете уже не страшно. Не в эту же хату было забираться!

- А почему бы и не забраться, товарищ военврач? - почесал в затылке Широких. - Думаете, зазря она целая стоит? Немец же ее верняком за ориентир держит. Поверьте слову! Да и не станет фриц ночью по ней долбить.

Доводы Широких показались разумными. К тому же до хаты было рукой подать...

При свете луны мы обследовали ее, нашли комнату с дверью, запиравшейся на засов, выгребли мусор и, донельзя усталые, расположились на ночлег. Едва закрыв глаза, я провалилась в сон.

Дверь сотрясалась от ударов... Незнакомый властный голос требовал:

- Немедленно открывайте, иначе вышибем!

Я открыла. В комнатку решительно втиснулись несколько человек в фуражках и плащ-палатках. Первый, направив мне в лицо луч ручного фонарика, резко спросил:

- Кто такая? Почему здесь? Где охрана?

Заслоняясь от света рукой, отвернув лицо, я так же резко ответила:

- Уберите фонарь! Не знаю, с кем разговариваю, и отвечать не намерена!

Кто-то из вошедших торопливо сказал, обращаясь к моему собеседнику:

- Товарищ гвардии майор, это медики из артполка. Я их знаю.

- Мне все равно: медики, химики! - отведя луч фонаря, но по-прежнему резко продолжал майор. - Чтоб к рассвету духу их тут не было! А хату к утру разрушить. Устроили, понимаете, приют священный...

Я не выдержала:

- Товарищ гвардии майор, перед вами две женщины. Очень прошу, выбирайте выражения. К тому же я гвардии капитан медицинской службы, вам не подчинена и попрошу тут не распоряжаться.

Наступила пауза. Незнакомый майор еще раз осветил наши лица, внезапно круто повернулся, распахнул дверь ногой и вышел из хаты. За ним остальные. С улицы донесся уже более спокойный голос майора:

- Пусть ночуют, но чтоб я этой хаты завтра с микроскопом обнаружить не мог! Ясно?

- Слушаюсь, товарищ гвардии майор! - отозвался более молодой голос.

* * *

На следующий день меня вызвал Хроменков:

- Галина Даниловна, что у вас произошло с гвардии майором Уласовцем?

Фамилию Уласовца, командира 22-го гвардейского полка, я слышала, но никогда с ним не встречалась, и, следовательно, ничего у нас с Уласовцем произойти не могло.

- Да нет, произошло, - сказал Хроменков. - В Приютовке ночевали?

Все стало понятно: вот, значит, кем был нежданный ночной гость...

- Звонил командир дивизии, - строго сказал майор. - Выразил недовольство тем, что медицинский персонал артполка ночует на переднем крае. Тем более что вы, Галина Даниловна, не обеспечили никакой охраны, а гитлеровцы все время пытаются добыть "языка".

Я начала оправдываться, но Хроменков прервал меня:

- Командир дивизии приказал разъяснить, что ваше место - на медпункте артиллерийского полка, а не на переднем крае. Это все. Вы свободны.

Я вышла с пылающим лицом.

Но уже близилось то время, когда место медицинских работников артиллерийского полка оказалось именно на переднем крае и именно по приказу командира дивизии. От этого дня нас отделяли всего три недели...

Глава девятнадцатая.

Боевая готовность

В конце июня погиб санинструктор 5-й батареи рядовой А. А. Павлов. Сообщил об этом по телефону военфельдшер 3-го дивизиона лейтенант медицинской службы И. А. Сайфулин. Через три-четыре часа удалось выбраться на 5-ю батарею.

Павлова уже похоронили. На опушке Шебекинского леса высился холмик свежей земли. Я положила букет полевых цветов на его могилу рядом с такими же букетами.

Сайфулин рассказал. Утром гитлеровцы ответили на огонь батареи шквалом снарядов и мин. Сразу ранило двух солдат. Павлов оттащил их в укрытие, перевязал, попросил телефониста доложить о раненых в дивизион, побежал к орудию и заменил подносчика. Через восемь-десять минут осколок разорвавшегося поблизости снаряда пробил Павлову голову. Помочь ему было нельзя...

С утра следующего дня по всей линии обороны воцарилась странная, неправдоподобная тишина: враг не вел ни артиллерийский, ни минометный огонь. За день в небе не появилось ни одной группы бомбардировщиков. За полдень, правда, прилетела, но вскоре соскользнула за меловые холмы правобережья "рама". Тишина... Зной... Запахи нагретых трав и расплавленной солнцем смолы...

Майор Ресенчук и капитан Чередниченко во второй половине дня отправились на наблюдательный пункт. Вернулись они поздно вечером, говорили, что всякое движение в полосе обороны врага прекратилось.

Фашистские бомбардировщики появились ночью. В черном небе опять, как бывало на Дону и Волге, повисли десятки "фонарей" - сбрасываемых на парашютиках ракет. При их свете гитлеровцы и бомбили.

Начали бить фашистские орудия, минометы, в том числе шестиствольные. Противник стрелял "по квадратам", методично обрабатывая наугад участок, стремясь уничтожить на нем все живое.

К утру стихло. Потом так и пошло: днем - редкая перестрелка, ночью же - сильный артиллерийский и минометный обстрел, бешеный огонь из автоматов и пулеметов по всему Северскому Донцу.