На следующий день, к вечеру, передовые подразделения дивизии освободили пригород Сталинграда - поселок Минина - и вырвались к Волге. Перед нами лежал разбитый, дымящийся, до боли родной город, в развалинах которого предстояло добить остатки армии Паулюса.
Глава пятнадцатая.
Последняя неделя
К вечеру 26 января части дивизии вышли на южный берег реки Царица. Поставленная командованием фронта задача была выполнена: армия рассекла окруженную в городе группировку врага на две части.
Дивизии предстояла переправа через реку с разбитым льдом, бой за высокий северный берег Царицы. Гитлеровцы укрепились там в окопах и каменных подвалах разрушенных зданий, засели на верхних этажах нескольких уцелевших трех- и четырехэтажных домов, просматривали оттуда позиции наших полков и вели сильный пулеметный огонь.
В ночь на 28 января офицеры и солдаты штурмовых групп, одетые в белые маскхалаты, перебрались через реку, неслышно подползли к намеченным для захвата домам, забросали гарнизоны этажей гранатами, ворвались во внутренние помещения и открыли автоматный огонь. Один из домов захватили бойцы старшего сержанта Фефилова.
За штурмовыми группами пошли стрелки, потащили орудия артиллеристы, переправились минометчики. Через четыре часа с небольшим северный берег очистили от противника. Отсюда дивизия развернула наступление к центру Сталинграда.
Два полка - 106-й и 128-й - пробивались вдоль улиц Ломоносова и Островского к улице Халтурина, где предстояло соединиться с частями 62-й армии. А 229-й стрелковый полк и Отдельный учебный стрелковый батальон - по улице Пушкина. Начались непривычные уличные бои...
Очевидцу событий трудно нарисовать объективную картину происходившего: каждому офицеру и солдату минувшее видится по-своему, и равнодушных среди них не встретишь. К тому же на каждом клочке земли в разное время случается разное.
Что же осталось в моей памяти? Прежде всего разбитые дома: там одинокая стена с пустыми провалами окон; там обнаженная взрывом комната с провисшим полом, с зацепившейся за что-то кроватью с никелированными шишечками; там обрубки деревьев; там груда битого кирпича. И на всем: на грудах кирпича, на поваленных электрических столбах, на шинелях и сапогах убитых гитлеровцев - иней. Толстый, пушистый иней.
Памятен и грохот. Грохот стрельбы и разрывов, внезапные щелчки ударивших рядом пуль, выбивающих из кирпичей красную пыль, похожую на сухую кровь.
Бойцы выкатывают на середину улицы противотанковое орудие и бьют прямой наводкой по дому, где засели вражеские пулеметчики... Другие бегут, пробираются через развалины к одним им известной цели... То скрываются за глыбами кирпича, то выскакивают и ведут огонь автоматчики... На тротуаре лежит убитый связист, его товарищ разжимает кулак погибшего, чтобы забрать катушку с телефонным кабелем... Бегом перетаскивают свое оружие минометчики... Один падает и пытается ползти...
Это я помню. Но лучше, яснее всего помню подвалы сталинградских домов. Туда заносили мы раненых, там размещались и вражеские госпитали.
...Первый фашистский госпиталь я увидела 27 января, во время боев за расширение плацдарма на северном берегу Царицы. Обнаружили его солдаты 128-го стрелкового полка и сообщили командованию. Сразу же медицинским работникам наступающих подразделений было приказано отправиться туда, чтобы оказать раненым медицинскую помощь, организовать питание и эвакуацию вражеских солдат и офицеров в тыл.
Я пришла в промерзший подвал, где находился брошенный гитлеровцами госпиталь, одной из первых. Открываю дверь. В нос ударяет запах гниения и дезинфицирующих средств. Свечу фонариком: на грязном полу, припорошенном соломой, вплотную друг к другу лежат десятки людей в шинелишках цвета фельдграу, в пилотках с натянутыми на уши отворотами, в каком-то тряпье кто в ботах, кто в сапогах, обмотанных всякой всячиной.
В конце первой комнаты виднеется проход в следующую. Там тоже лежат раненые, а возможно, и умершие. Ни одного фашистского санитара! А про врачей и говорить не приходится...
Тяжкий, удушливый запах вызывал тошноту. Невольно подумалось, что вся эта масса больных, оставленных без помощи человеческих тел кишит паразитами и что они, конечно же, окажутся на мне.
Свет фонарика заставлял раненых открывать ввалившиеся, потухшие глаза, поворачивать ко мне заросшие многодневной щетиной лица. В этих глазах, на этих лицах я различила подобие надежды. Робкой, но надежды. Правда, раненые глядели не в глаза мне, а на что-то, находившееся сбоку, Я посмотрела туда и увидела собственную санитарную сумку с красным крестом.
Бывшие поблизости немцы о чем-то заговорили между собой. Разобрать слов я не могла. Но интонации в переводе не нуждаются. И неуверенность, и злоба, и безнадежность, и просьба слышались в голосах переговаривающихся. Один из вражеских солдат - самый,: возможно, решительный - приподнялся на локте и хрипло позвал:
- Матка доктор! Битте, помогайт... Помогайт, битте зер!
Нет, я ничего не забыла и никого не забыла. Ни погибших у Цимлянской героев передового отряда... Ни павших в боях на Аксае, у совхоза имени Юркина, у Червленой... Ни сотни погибших и сотни раненых у хутора Елхи... Я помнила окостеневшее лицо майора Крупина, разбитую голову комиссара Бахолдина, развороченную осколком грудь молоденького, жаждавшего жить лейтенанта...
Все и всех я помнила! И все же расстегнула сумку, опустилась на колени около ближайшего раненого в плечо и шею вражеского солдата: я была врачом, советским врачом, и мой долг состоял в том, чтобы облегчать страдания страждущих. Даже если это были солдаты вражеской армии. Впрочем, солдаты ли? Лежащие в подвале солдатами уже не были.
* * *
Я перевязала и напоила водой четырех человек, когда в подвал спустились старший полковой врач 229-го стрелкового полка В. И. Агапонов с двумя фельдшерами. Спросив, давно ли я тут, поразившись запахам, наполнявшим заброшенный фашистский госпиталь, Агапонов приказал фельдшерам приступить к делу и принялся обрабатывать раненых сам.
Но вскоре прибыла группа врачей и сестер из медсанбата, а нам велели вернуться в свои части.
Выйдя на улицу, я жадно вдохнула свежий воздух. Состояние было пренеприятнейшее. В голове не укладывалось, что немецкие врачи могли покинуть, бросить на произвол судьбы своих солдат.
Никто из наших медицинских работников так не поступил бы. Они разделяли судьбу раненых до конца, хотя прекрасно знали, что фашисты никого не щадят, в том числе и врачей. А над женщинами-врачами, военфельдшерами и медсестрами - глумятся...
* * *
Эвакуация раненых в городе оказалась неожиданно очень нелегким делом: санитарные машины с трудом пробирались по изрытым воронками, заваленным обломками зданий улицам. Водители и сопровождающие машины медсестры еле отыскивали среди хаоса битого камня, горелого дерева и груд мусора медпункты частей, упрятанные в подвалы.
Да и сами поездки стали небезопасны! Того и гляди заедешь прямо под орудия или пулеметы врага. На медпунктах скапливалось много людей, нуждающихся в эвакуации, а медикам нельзя было отставать от наступающих.
Помню, к вечеру 28 января у нас лежали на полу или сидели где придется более тридцати человек. Раненые продолжали поступать и ночью, а санитарные машины не появлялись. Уж я и Дусю посылала на улицу искать эти машины, и сама выскакивала на холод, надеясь расслышать рокот мотора и помочь автомобилю проехать к подвалу... Но все напрасно.
Приближался рассвет. Утром батальону предстояло вступить в бой, идти дальше к центру города. Надо и нам сопровождать роты, а раненых покинуть нельзя. Как же быть? Решили все-таки дождаться машин.
Они пришли полтора часа спустя после того, как батальон завязал бой и продвинулся более чем на километр. Пробираясь через развалины на звуки боя, мы набрели на очень хороший, просторный, теплый подвал. Я оставила в нем Дусю, сказав, что стану направлять раненых сюда, и пошла искать НП батальона.
