- Табачку не найдется, доктор? - спросил связной. - Погреться! Все роты обошел, к вам напоследок. Да, товарищ старший лейтенант наказывали почиститься, подшить чистый подворотничок и побриться.

Дуся прыснула, связной спохватился:

- Виноват, вам можно не бримшись!

И сам рассмеялся:

- Всем одно говорю, ну и примерзло к языку.

Офицерам полагался папиросный табак в пачках, я не курила, но табак получала и раздавала раненым. Связные знали, что табак в медпункте водится, и не упускали случая угоститься. Обычно я им насыпала на закрутку, но нынешнему связному отсыпала целую пригоршню!

Собираться на КП начала в третьем часу: согрела воду, умылась, смазала раздобытым у шоферов солидолом кирзовые сапоги. Увы, солидол от мороза мгновенно застыл, на голенищах и головках образовались белесые натеки, растереть, размазать которые не удалось. Настроение испортилось: ну что такое, торжественный день, праздник, а сапоги безобразные!

Дуся утешила:

- Темнеет рано, никто и не заметит.

От медпункта до КП батальона всего триста метров, и, хотя иной раз приходится на этих метрах полежать, пережидая огонь врага, дорога не бог весть какая длинная. А все же передумала я за эту дорогу немало...

Вспомнила Николая Островского и его героя - несгибаемого, непримиримого ко всякой фальши и подлости Павку Корчагина... Своих старших товарищей по строительству Джезказгана... Умершего на моих руках комиссара Бахолдина... Политрука Татаринова... Десятки других коммунистов, которых знала и которые не щадили себя...

Сегодня мне вручат партийный билет. В глазах всех людей я буду теперь такой же чистой и бесстрашной, как Корчагин. Такой же мужественной, как Бахолдин. А есть ли во мне такая чистота, такое мужество? Готова ли я всегда заботиться сначала о благе Советской Отчизны, о благе людей, о деле партии, а потом уже о личном покое и благополучии? Хватит ли душевных и физических сил?

Эти мысли тревожили, от них нельзя было отмахнуться. И тогда я сказала себе, что, вступив в партию, воспитаю в себе чистоту Павки Корчагина и мужество Бахолдина. Не дам себе поблажки ни в чем! Не пощажу себя ни в чем!

Возле землянки, где обитали комбат и старший лейтенант Макагон, заметила группу офицеров и солдат, скучившихся возле невысокого худощавого офицера. Этим офицером оказался заместитель командира дивизии по политической части полковник Иван Алексеевич Шкуратов. Он рассказал, что кольцо окружения вокруг фашистской группировки в Сталинграде фактически замкнуто, армия фон Паулюса отрезана от остальных гитлеровцев.

Шкуратова спросили о втором фронте. Иван Алексеевич, усмехнувшись, ответил, что на союзников надейся, а сам не плошай и что, по его мнению, теперь, когда фашистам очень худо, сроки открытия второго фронта наверняка приблизятся. Люди рассмеялись.

Подошли запоздавшие товарищи из пятой роты, и всех нас пригласили в землянку. Вместе со Шкуратовым и замполитом батальона туда набилось четырнадцать человек: яблоку негде упасть!

Шкуратов говорил о нынешнем, торжественном для каждого из собравшихся дне, совпавшем с решительными боями по разгрому гитлеровцев в Сталинграде. О великом подвиге советских воинов и всего советского народа, не только выстоявшего в кровавой битве у Волги, сокрушившего отборные дивизии врага, но и положившего начало полному и окончательному разгрому фашизма.

Потом нас вызывали к столику, где лежали партийные билеты. Шкуратов поздравлял каждого с высоким званием члена партии, желал благополучия, здоровья, успехов в ратном труде, крепко пожимал руку. Обращаясь к новым членам партии, выразил надежду, что в предстоящих боях с захватчиками мы будем достойны высокого звания коммуниста, станем бить гитлеровцев до полного уничтожения.

От нашего имени выступил сержант из второй роты: забыла его фамилию. Он заверил командование и политотдел дивизии, что никто из нас не пощадит жизни ради победы над заклятым врагом человечества - фашизмом, будет с честью носить высокое звание члена партии...

Вышли из землянки в полной темноте. Мороз к ночи стал сильнее, ветер сек лицо, норовил свалить с ног.

Изредка взлетали ракеты, тишину нет-нет да и вспарывали пулеметные очереди. В небе, высоком и черном, холодно переливались звезды. Сначала люди шли вместе, потом стали расходиться - каждый своей тропочкой.

Осталась я одна. Шагая по скрипучему снегу, все пробовала рукой: тут ли партбилет? Дуся Рябцева, едва я вернулась, попросила показать его. Я показала, не выпуская из рук. Дуся не обиделась.

Оставались считанные дни до нового, 1943 года. В одну из ночей Отдельный учебный стрелковый батальон, взаимодействуя с левофланговыми подразделениями 299-го стрелкового полка, предпринял атаку вражеских позиций. Подползшие под покровом темноты близко к фашистским окопам и траншеям роты сумели после короткого огневого налета быстро преодолеть те полторы сотни метров, что еще отделяли их от противника.

Капитан Юрков переместил наблюдательный пункт батальона в первую вражескую траншею, когда та еще не была полностью очищена: не хотел терять пульс боя, быстро установил связь с артиллеристами, уверенно отразил попытку фашистов вернуть утраченные блиндажи л окопы.

Орудия и минометы еще вели огонь, когда прибежал связной Юркова:

- Доктор, капитан ранен!

- Где он?

- Там, на наблюдательном!

Перекидывая через плечо санитарную сумку, я спросила, куда ранен комбат и насколько серьезно. Связней ответил, что осколком мины или снаряда Юркову раздробило кисть левой руки.

Бежали через поле с глубоким снегом, где там и тут лежали тела убитых, взметывались фонтаны разрывов, проплывали огоньки трассирующих пуль. Добрались до нового НП через полчаса.

Юрков стоял в траншее около отбитого блиндажа, держал в правой руке телефонную трубку, кричал в нее, требуя поднять роту и атаковать. Левая рука комбата была перевязана и висела на ситцевой, цвета хаки косынке, перекинутой через шею. Пропитанный бурой кровью бинт уже подсыхал. Рядом стоял Макагон, рассматривая в бинокль левый фланг.

Юрков кивнул, сделал глазами знак обождать.

- Немедленно дайте осмотреть рану! - потребовала я.

- А, доктор... - опустил бинокль Макагон. - Очень хорошо.

И к комбату:

- Кончай, Борис. Такими вещами не шутят! Пусть доктор сделает все, что нужно.

Юрков нехотя спустился со мной и связным в блиндаж. Тут горела лампа-пятилинейка, на нарах валялись вороха соломы, в углу виднелись пустые консервные байки с яркими наклейками, опорожненные фашистами бутылки из-под шнапса.

Я сняла уже подсохший бурый бинт. Кисть капитана была раздроблена, из кровоточащей раны торчали осколочки кости. Быстро осмотрев и обработав рану, сделала фиксирующую повязку:

- Немедленно в медсанбат. Передайте командование кому-нибудь из офицеров и пойдемте.

Юрков поднялся, сурово взглянул на связного:

- Чего ждешь? Застегни мой полушубок! Я настаивала на отправке в медсанбат. Юрков сквозь зубы сказал:

- Здесь я распоряжаюсь, а не вы. Отправляйтесь на медпункт. Закрепимся, тогда погляжу, как быть... - И вышел из блиндажа.

Мне ничего не оставалось, как выбраться следом. Сделала еще одну попытку уговорить командира батальона позаботиться о своем здоровье, попыталась прибегнуть к помощи Макагона, но безрезультатно. Пришлось возвратиться на медпункт.

- Пустяковое ранение? - спросила Дуся.

- Наоборот, серьезное. Может руки лишиться. Но кричит и не слушает.

- Успокойтесь! Не маленький.

- Да, не маленький, но не понимает, чем рискует. А я ничего не смогла.

- Погодите, явится.

Капитан Юрков на медпункт не явился. Часа через три я снова пошла на наблюдательный пункт. Атаки гитлеровцев к тому времени мы отбили, батальон закрепился на новом рубеже, Юрков выглядел спокойным, только глаза подозрительно блестели. Коснулась лба капитана. Так и есть, температура...

Объяснила комбату и замполиту, чем грозит дальнейшее промедление с лечением.