— Помнишь, у Байкала в станке нашли? Его эта штука, сам признал. — Митрич указал на Федьку.

— Ну что ж... — сказал председатель. — Идемте в правление. И ты, Федор, тоже...

Шли без разговоров. Зашли в правление. В кабинете председателя все не уместились. Теснились в дверях, в коридоре. Некоторое время молча скручивали цигарки, дымили, рассматривая Федьку, как диво. И молчание это было для Федьки страшнее всего. Он поглядывал мельком то на одного, то на другого, ища на лицах сочувствия, но сочувствия не было. И, прежде чем было произнесено первое слово, понял Федька, что это — суд. Суд народа — прямой и суровый.

Первым начал разговор председатель Иван Ефимович:

— Теперь, товарищи, с быком все ясно. Отпираться тебе, Федор, бесполезно, и говорить об этом мы пока не будем. Но вот неясно многое другое. Например: объясни, что произошло с Бочкой и куда она делась.

— Читай акт, там все написано, — смиренно ответил Федька.

— Ты можешь указать, где захоронена туша свиньи? — спросил Митрич.

— Это уж не мое дело. Захоронили ее в ветеринарной лечебнице, а где они дохлятину хоронят, мне неизвестно.

— На ферме случаи сибирской язвы были? — не успокаивался Митрич.

— Нет, сибирской язвы у нас не было, — уверенно ответил Федька.

— А это что?! — Митрич выхватил из кармана бумагу и сунул ее под нос Федьке. — Вот, товарищи, акт о падеже скота. Здесь черным по белому писано, что одна из годовалых телок пала от сибирской язвы...

Кузнец Яков Петрович тяжело поднялся со своего места и, глядя прямо в глаза Федьке, заговорил:

— Пруток этот я сам помогал делать Федору Ивановичу. Он сказал, что грабли мастерит, дырки ему нужно прожечь для зубьев на колодке. На черенок он, значит, его сам насадил, в кузне черенка не было. Я, конечно, не следователь... Только судите сами: вечером пруток выковал, а наутро бык весь исколот. Тут дело ясное. И вообще, товарищи, у меня насчет Федьки давно сомнение... Только вот все никак раскусить его не могу. Люди у нас в колхозе, скажем прямо, живут еще не ахти как. Недостатков хватает, да и на трудодень не худо бы получать побольше. Правда, сыты и обуты, а все же... Я вот, например, тоже хотел бы мотоцикл купить. И трудодней у меня не меньше Федькиных... Но все же на мотоцикл пока что кишка тонка. А Федька купил. Да еще дом жестью покрыл. Где он на все это денег берет? Я вот часто в город езжу за запчастями... Когда на базар ни заглянешь — Катерина Федькина с тестем его всё там. Торгуют копченой свининой. Откуда у них столько свинины? На этот счет тоже следует у Федьки спросить. А может быть, и Катерину взять в оборот, и тестя Федькиного — Касьяна. Его-то мы хорошо знаем, он из соседнего колхоза. В колхозе сроду не работал как полагается. Только и заботы ему — по базарам околачиваться. Откуда он свинину берет — дело темное...

Федька словно воды в рот набрал. Он крутил одну за другой цигарки, молчал. Так и не добились от него толку, хоть и просидели до вечера.

А вечером приехал милиционер, и Федьку увезли в район, на следствие.

Алешка и не замечал, как изменилось поле. Хоть и опустело оно, но красы своей не потеряло. Ярко зеленела отава люцерны. Над этим зеленым морем возвышались пузатые стога сена. По-прежнему солнце щедро лило свои лучи, но тепла стало меньше, уже не лето. Поле стало как будто больше, расширилось; теперь оно проглядывалось от края и до края — каждый бугорок, каждая морщинка были заметны.

Больше всего любил Алешка бывать на поле рано утром. До восхода солнца оно притихшее и темное, будто и вправду спит. Но вот встанет солнце, выглянет из-за леса, ляжет солнечный свет полосами на росистую отаву, зеленые озими, и кажется, что поле встряхнется, вздохнет полной грудью и зазвенит. Посветлеют озимые, и, как по морю, заходят по ним легкие волны. А над этим разноцветным простором из конца в конец носятся грачиные стаи да высоко в небе парят коршуны... В такие минуты хочется Алешке, чтобы у него были крылья. Подняться бы и лететь, разглядывать сверху, кто таится в траве, что там делает...

Теперь свободы у Алешки много. Коровы никуда не разбредутся, в хлеба не залезут — из отавы палкой не выгонишь. Да и на кукурузном поле после уборки осталось еще вдоволь корма. Коровы за день так наедаются, что вечером еле добираются до фермы. Спокойно им теперь: не жарко, оводов нет — щипли траву без помехи.

Сейчас и дед пастух не ругался, если Алешка убегал к трактористам. Прошли дожди, пыли нет — пахать одно удовольствие. Тракторист Миколь уже доверял Алешке пройти на тракторе круг, другой. Сам Миколь садился на место плугаря и оттуда наблюдал за Алешкой.

Ночевал Алешка больше в поле, в шалаше. Но считалось, что живет он теперь у Митрича. Тот ему и обеды приносил прямо в поле и часто брал ночевать к себе в деревню.

Забыл Алешка свои обиды. Теперь уж не думает о том, что там раньше было и как он дальше жить будет. Одно знает — работа. Алешка и за коровами ходит, Алешка и фляги с молоком таскает, и дрова приготовит, и костер запалит... Все Алешка! Утром, не успеют еще доярки встать, а у него уже готов завтрак, вода кипит. Приходилось и молоко возить на завод.

Сегодня встал утром пораньше, задал Орлику свежего корма, сварил на костре котел похлебки и, когда женщины закончили дойку, запряг Орлика. Поставили фляги на телегу, закрепили их как следует, чтобы не болтались и не бренчали, и Алешка уехал.

Осень, она все же осень. На нее крепко надеяться не следует. Вот будто и погожий день начался сегодня, припекло с утра солнце, а как поднялось чуть повыше леса, так и потонуло в мутном небе. Начался ветер, и пошел мозглый дождь-сеянец. А ведь Алешка и плаща не взял.

Алешка, как заправский хозяин, в телегу не сел, а шагал сбоку с вожжами в руках. Выбрал дорогу, что шла полем к плотине, — так короче.

Орлик шел ходко, голову нес высоко — отдохнул за ночь. Вокруг Алешки осеннее поле, только теперь совсем уже другое, постаревшее. Мутно-серая мгла скрыла дали. Как-то съежились и присели стога сена. На стогах вороны кричали дурными голосами, жаловались на погоду и свою долю. Дождь сначала был слабый, моросил еле-еле, потом полил на совесть. Идти стало тяжелее: на сапоги налипла грязь, фуфайка промокла. Присел Алешка на край телеги, дернул вожжи. Орлик шел по-прежнему легко, без натуги.

Хоть и сильно хлестал дождь, но Алешка возвращаться не собирался. Проезжая по плотине, Алешка взглянул на реку. Вдоль берегов километра на четыре растянулись плоты с замоченной коноплей. Здесь была конопля трех колхозов.

— Эх, какое богатство! — сказал Алешка.

На завод он приехал уже в обед. Сдатчиков было мало. Алешка быстро сдал молоко и, даже не покормив лошадь, отправился обратно. Возвращался он той же дорогой.

Ехал Алешка под дождем, сидел в телеге сгорбившись, даже вожжи бросил. Дорогу к дому всякая лошадь знает и так дойдет. Положение Алешки не очень-то приятное: фуфайка пропиталась водой, промокла насквозь, струйки воды стекали за шиворот, расплывались по спине. Стало холодно. Не раз Алешка слезал с телеги, пытался идти пешком, но к сапогам липло столько грязи, что еле ноги вытаскивал. Порывистый ветер швырял в лицо потоки воды, и казалось, со всего неба дождь падал только на Алешку, на телегу да на Орлика. Как ни прилаживался, как ни ворочался Алешка в телеге, — не мог укрыться от струй, хлещущих со всех сторон. Дождь падал уже не отдельными каплями, а лил целыми ручьями.

До плотины было еще далеко, когда услышал Алешка глухой шум. Как будто где-то впереди с горы неслась бешеная вода и ревела, ворочая камни. Алешка напряженно вглядывался в сторону речки, но дождь повис плотной стеной — ничего не видно. Лишь когда подъехал к плотине совсем близко, понял, в чем дело. От дождя река вздулась, и вода уже не вмещалась в запруду, лилась через плотину. Ворота отводного канала были закрыты. Они выгнулись под напором воды и вот-вот готовы были обрушиться. Вода вышла из берегов. Она слизывала и уносила с собой уже готовую, вытащенную на берег коноплю. С плотов груз был смыт. Плоты всплыли, сорвались со своих мест. Течением их снесло вниз, и они сгрудились у плотины. Вот-вот полезут через плотину, разрушат и уволокут с собой всю насыпь.