— Может, я им займусь? — предложил Зонди.

— Нет, я думаю, теперь мистер Мкизе захочет пойти с нами. Я как раз подумал о небольшой прогулке к пруду в парке Уилденесс.

Гершвина аж передернуло.

— Надо же, как подействовало, — усмехнулся Крамер Зонди. Удивительно, как легко люди верят в то, что нам нужно. Судьи, услышав об этом парке, только качают головами. Что за лжецы эти черные скоты!

— И погода в самый раз, шеф. — Зонди подошел вплотную к Гершвину.

— Знаешь, если подумать, с него хватит и небольшой беседы в управлении. Что скажешь, Гершвин?

С трудом встав, словно ноги его не слушались, Гершвин подставил им запястья.

— На надо наручников, — бросил Крамер. — Никуда он не денется.

Зонди подтолкнул его локтем.

— Констебль, а этих двух мерзавцев заприте в отдельные камеры.

— Слушаюсь, лейтенант.

— И никаких матрасов — вы поняли?

— Есть!

Крамер проследил, как стражник выполняет его команду, ибо слишком опасно оставлять его там одного. Все было сделано крайне старательно. Уже уходя, Крамер вдруг остановился.

— Констебль, уберите из камер все — нечего создавать этим засранцам удобства.

Шу-шу обходился без них до конца.

Это была ужасная ночь.

Последними словами Гершвина Мкизи были: — "Паровой каток…" Потом он рухнул, ткнулся в пол лицом и остался лежать, оттопырив зад.

Крамер и Зонди продолжали сидеть, тупо глядя на него. Они ведь думали, что уже сломали этого паршивца. Думали, что загнали его в угол. Возможно, и так. Но теперь ситуация кончилась тем, с чего все и началось.

Крамер вытянул ногу. Но Гершвин был все равно вне досягаемости. Ноги дрожали. Зонди не был способен и на это. Оба были утомлены. Силы на исходе.

Да, все было кончено — но организму Крамера нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Он все ещё работал на полных оборотах, подгоняемый насыщенной смесью крови и алкоголя. Лицо его побагровело, жилка на левом виске бешено пульсировала, желудок болел. Его мочевой пузырь словно сдавило клещами. Одно неловкое движение, и пришлось бы ходить, сжав колени. Уже наступило утро.

Такое утро, когда молочники подгоняют коней, чтобы ощутить его красоту, пока их белый хозяин ещё спит.

Но теперь поллитровые бутылки молока уже стояли початые рядом с коробками овсяных хлопьев, и Треккерсбург уже спешил, чтобы поддержать свою экономику на высоте и в постоянном расцвете.

Крамеру захотелось выглянуть наружу, ему нестерпимо хотелось увидеть свежую кожу и веселые лица. Но тут он снова ошибся. Солнце било ему прямо в глаза. Его багровые лучи лишали его возможности видеть что бы то ни было, и что ещё хуже, когда он снова повернулся в комнату, оказалось, что эти же лучи превратили его кабинет в нечто непереносимое.

Каждый убогий предмет обстановки отчетливо выступал на фоне собственной резкой тени: чашки с остатками кофе, смятые пачки от сигарет, шланги, мокрые полотенца, пластмассовые плевательницы. Заплеванный пол, прокуренный воздух. И хотя запахов видно не было, их и так хватало. Ничего, через несколько минут из камер сюда приведут людей, которые займутся уборкой. И все эти пятна и пепел от сигарет исчезнут с паркета, также как брызги крови Гершвина. Полотенца отправятся в прачечную, а плевательницы в туалет. И к девяти часам эта комната с её кремовыми стенами, обшитыми светлым деревом, пишущей машинкой и двумя креслами станет такой же заурядной, как всегда. И ему бы пора почувствовать себя как всегда.

— Зонди, мне нужно идти. — Да, шеф.

— Пошли вниз за Кумалом, пусть поможет тебе отнести этого говнюка, он обвиняется в том, что в прошлую субботу убил Шу-Шу. Я тебе уже говорил, что уже выписал ордер и на тех двоих?

— Еще в четыре, когда мы с вами встретились.

— Ладно. И скажи в прокуратуре — думаю, сегодня там будет дежурить Оостхузен, — что я прошу недельной отсрочки. Он все устроит. И потом иди домой. Я позвоню старосте поселка, если ты понадобишься раньше, если нет — ровно в шесть встречаемся здесь.

Зонди кивнул и потянулся к телефону.

Всю дорогу по коридору Крамер старался не обращать внимания на свой мочевой пузырь. Не хотел его зря раздражать. И он все же успел одолеть расстояние до белой кафельной стены и как раз переживал острейшее чувство облегчения, когда из-за его спины вынырнул сержант Ван Ниекерк. Он был первым сотрудником отдела по расследованию убийств, которого Крамер увидел за последние два дня.

— Доброе утро, лейтенант, — по обыкновению вежливо поздоровался Ван Ниекерк, поворачивая кран. Мыла там не было, но он принес собственное в красивой обертке.

— Ну и как дела? — спросил Крамер, не отводя глаз от мыла "Лайфбой".

— Да ничего, грех жаловаться. Вчера вечером я закрыл все дела. Все в ажуре.

— Значит вам нечего делать, да?

— Мыло не нужно, лейтенант?

— Спасибо. У меня там есть приличная головоломка для того, кто любит такие вещи.

— Правда? Тот случай, о котором не перестает твердить полковник Депе?

— И что он говорит?

— Ничего. Именно потому мне и интересно.

— Да, это оно.

Ван Ниекерк вроде бы разглядывал в зеркале свои тоненькие усики, но все ещё искоса наблюдал за Крамером.

— Но разве с вами никто больше не работает над этим делом?

Крамер почувствовал, что он старается быть тактичным.

— Есть один парень, но это не то, что мне нужно.

— А что вам понадобится?

— Допросы, звонки, оформление документов.

— Я бы мог попробовать, лейтенант. Крамер вернул ему не понадобившееся мыло.

— Тогда поднимемся на минутку ко мне, Ван.

"Минутка" продлилась больше часа, но зато Ван Ниекерк теперь знал все, что нужно. А Крамер отправился домой. "Дом, сладкий дом" для него был всего одной комнатой в коттедже учителя-пенсионера. Точнее говоря, вообще-то это была не просто комната, она выходила на отдельную закрытую веранду, заросшую диким виноградом. Там хватило бы места и для мебели, и для гостей. Но Крамер предпочитал обходиться и без того, и без другого. У него там были только кровать, небольшой гардероб и картонная коробка с запасами белья и личными бумагами. Уже давно он втайне признался себе, что разделяет жизненные принципы бушменов из пустыни Калахари. Эти кочевники-охотники были убеждены, что жилище и одеяния не должны быть богаче, чем требуют обстоятельства — ибо обязанность человека — донести плоды своего труда до желудка, чтобы тело снова могло работать. Крамер расходовал свои деньги именно этим способом. Насколько это было возможно, питался отборными, разнообразно приготовленными бифштексами дюймовой толщины.

Но в жилище его было одно неудобство, над которым калахарский дикарь только бы посмеялся, но ему оно каждое утро отравляло жизнь: общая ванная с хозяевами, мистером Дикерсоном и его женой.

Крамер резко затормозил. Заставил его это сделать светофор у поля для игры в регби. Сидя на продавленном сидении своего маленького "форда" он словно чувствовал плечами неприятное прикосновение низкой холодной ванны и ледяные капли, падавшие сверху с белья, гирляндой развешанного наверху. На солнце все эти хозяйкины колготки высохли бы за десять минут. Но нет — та боялась, что взгляд на них слишком возбуждает юного садовника. И говорить с ней об этом было бесполезно. Снова бы спросила, почему тогда по закону девушкам в бикини на рекламных плакатах положено пририсовывать приличные одежды. Ответа на это у него не было.

Загорелся зеленый.

А мозг его словно хотел доказать, что такие обрывки воспоминаний бессознательно сигнализируют, что именно отвращает его от мысли о купании с утра пораньше: запах. Мистер и миссис Дикерсон были как раз того возраста и телосложения, которые способствуют исключительной заботе о своем пищеварении. Весомые доказательства этого хранил подоконник в ванной, полочка над раковиной и конечно домашняя аптечка. Там были пачки таблеток, порошков и прочих лекарств, суливших все, что угодно — от умеренного расслабления до спасения от самых крайних случаев. Хозяева относились к их потреблению как созданного элексира жизни и практиковались в их потреблении в самых смелых сочетаниях. К несчастью, испытательная установка тоже находилась в ванной. И никакие кружевные салфетки на его крышке не в силах были этот факт утаить даже через полдня. По крайней мере, не при заколоченном окне.