– Я и смотрел доброжелательно.

– Если бы…

– Оставь меня в покое! Буду я тебе доброжелательно смотреть на какую-то старую кикимору. Мне на себя-то смотреть тошно…

– Не ври. Ты себя обожаешь. А на нее не смотри, обойдись как-нибудь без этого.

– На кого мне тогда прикажешь смотреть?

– Смотри на меня.

– Я и смотрю.

– И?..

– Получаю ни с чем не сравнимое удовольствие.

– Вот так-то лучше. Давно хотел тебя спросить…

– Если давно, то лучше не спрашивай, знаю я твои вопросы.

– Что это за имя у тебя такое, Карл? За что и в честь кого тебя так обозвали?

– А почему ты спрашиваешь?

– Из чистого любопытства.

– Имя как имя… – Карл зевнул. – Если помнишь, Маркса, так звали… Да и Либкнехта тоже… еще Линнея… а также целой своры королей от Карла Великого до Карла Безумного, который, помнится, дрался с собаками из-за мозговой косточки… И потом, не Иваном же было меня называть. Отчество у меня подгуляло, вот в чем дело, да и фамилия… Представляешь, Иван Вильгельмович Шмидт?

– Ты полагаешь, что Карл Вильгельмович лучше?

Карл опять зевнул.

– Не знаю… Мне нравится. На мой взгляд, звучит вполне пристойно, почти по-королевски. А если честно, то, по большому счету, мне наплевать. Хотя уменьшительное от Карла мне не очень-то по душе…

Я с невинным видом спросил:

– А как тебя называют влюбленные женщины? И как величала мама, когда звала обедать?

Карл ухмыльнулся.

– Мои возлюбленные обращаются ко мне по имени-отчеству. Даже в постели. А мама… Мама меня любила без памяти, но женщиной она была остроумной и злой. Она называла меня… Карликом.

Я окинул взглядом могучую фигуру своего друга.

– Можно и мне?..

– Не стоит, – отрезал Карл, – это будит во мне грустные воспоминания.

Он поерзал в кресле, выпрямился и после паузы спросил:

– Как я сегодня выгляжу?

С минуту я внимательно изучал самодовольный лик Карла.

– Ты великолепен и выглядишь, как разжиревший сакс, много лет проживший в Париже. Такой ответ тебя устраивает?

Карл ответил не сразу.

– Как тебе известно, я действительно некоторое время обретался во Франции, – сказал он, и легкая тень легла на его лицо.

– А кто ты по национальности?

– Ты забыл про «давно хотел тебя спросить».

– Давно хотел тебя спросить, кто ты по национальности.

– Из тевтонов мы. Или из вестготов. А может, из лангобардов.

– А кем ты себя ощущаешь?

Карл на секунду задумался и, горделиво выкатив грудь, заявил:

– Я гражданин мира!

– Ясно: безродный космополит… И все-таки, кто ты?

Карл опять задумался.

– По всей видимости, русский.

– Ты в этом уверен?

– Знавал я одного славного парня, у которого папа был еврей, а мама – француженка. То есть в его жилах не было ни капли русской крови. Так вот, в паспорте этого субъекта в графе национальность было написано «русский». Он так решил. И это его неотъемлемое право, – Карл помолчал. – А по поводу моей национальности… Ну, посуди сам, коли у меня папаша, хоть и Шмидт, но по паспорту русский, да и по маминой линии точно такая же история… Да будет тебе известно, что ее остзейские предки обрусели, перекрасившись в бело-сине-красные цвета, чуть ли не при Екатерине Второй. Одним словом, деваться-то мне было некуда, и я автоматически стал русским. Таким образом, как ни верти, я русский. Хотя имею германских прародителей и мог бы предпринять попытку пролезть в чистопородные немцы. Но что-то удерживало меня. Возможно, мысль о соборности и бескрайних просторах России…

– Этого еще не хватало!

– Да-да, о соборности! – выспренно повторил Карл. – И если бы не тетушка, я бы не торчал сейчас с тобой здесь, в глубинах провинциальной Австрии, а загорал бы в Серебряном Бору в обществе красоток из вспомогательного состава МХТ… Ах, тетушка, милая моя северогерманская тетушка! Вечная ей память… Как же вовремя она померла! Кстати, открою тебе тайну. Я далеко не всегда был русским, то есть я хочу сказать, что в детстве, когда узнал, что я по крови немец, сначала смертельно обиделся на своих родителей. Как это они посмели родить меня немцем! Мне не хотелось отличаться от других ребят. А годам к двенадцати я страшно возгордился, мне вдруг понравилось быть немцем. Хотя, чем тут гордиться… И позже, когда понял, что гордиться своей национальной принадлежностью может только чванливая посредственность, что гордиться этим постыдно, глупо и пошло, я стал русским, потому что для этого мне никому ничего не надо было доказывать. Произошло это следующим образом: в паспортном столе, при получении первого в моей жизни официального документа, всерьез удостоверяющего личность, я удостоился традиционного вопроса о национальности. И в это святое мгновение я окончательно осознал, что родился в краю церковных луковок, махорки, антоновских яблок, деревянных ложек, кваса, щей, лаптей и, вспомнив есенинское…

Карл прикрыл глаза и с чувством продекламировал:

– И, вспомнив это, – повторил Карл деловито, – я самым решительным тоном заявил паспортистке, что прошу записать меня русским. Не могу удержаться, чтобы не сказать два слова о патриотизме как таковом: русский патриот мне нравится больше любого другого, он не криклив, спокоен и тверд. И он знает своего врага в лицо…

– Тебе хорошо: тебе известно, кто ты. А вот я… Звали меня когда-то, как ты знаешь, Павлом Базилевским, а теперь я то ли Пауль Вернер, то ли Поль Вернье, то ли Пол Ковальски, то ли…

– Как же ты расточителен! Ну, скажи, разве можно так разбрасываться! – укоризненно покачал головой Карл. – Это же безнравственно! Я бы на твоем месте остановился на ком-нибудь одном.

– Увы, нельзя…

– А сейчас ты кто? Как вас теперь называть?

– Сейчас я Паоло Солари, уроженец Неаполя.

– Макаронник?! Вот это да! Но ты же ни бельмеса не знаешь по-итальянски!

– Пришлось проштудировать русско-итальянский разговорник.

Карл посмотрел на меня с уважением.

Я подмигнул ему и добавил:

– И потом, я непродолжительное время дружил с одной обворожительной итальянкой. Тесное общение, и все такое, ты понимаешь…

Карл удовлетворенно крякнул:

– Вот это совсем другое дело!

– Кстати, ее звали Аделаидой.

Я солгал. Но сделал это не без умысла: дело в том, что так звали последнюю привязанность Карла.

Но Карл и ухом не повел.

После короткой паузы он спросил:

– Думаешь, тебя все еще разыскивают?

– Как дважды два.

Карл пошевелил бровями и вернулся к вопросу о моей национальности:

– А где твои истинные родовые корни?

– Я же говорю, в Неаполе, там недалеко от церкви Сан-Джакомо дельи Спаньоли есть маленькая улочка, которая носит имя моего предка, почетного гражданина города Неаполя Витторио Солари. Он жил в 18 веке и был глубоко верующим христианином, за что паства семь раз подряд избирала его церковным старостой. Так вот, этот Витторио Солари прославился тем, что даже в Великий пост, то есть в Пепельную среду и Страстную пятницу, обжирался свининой по-неаполитански и до блевотины накачивался разливным фалернским…

– Ну и балаболка же ты! Как ты сам не устанешь от своей болтовни!

– Клянусь девой Марией… – я молитвенно прижал руки к груди.

– Со мной ты бы мог быть пооткровенней.

– Хорошо, буду предельно откровенен, но, прошу заметить, делаю это под давлением. Итак, я человек без национальности: без роду, без племени, одним словом. Хотя отец когда-то мне рассказывал, что его польский предок…

Карл возмущенно запыхтел:

– С тобой совершенно невозможно разговаривать! Опять какой-то засранный предок!

Я повысил голос:

– Предок моего отца, некто Збигнев Базилевский, мелкий лавочник и подданный Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского, Царя Астраханского, Царя Польского и прочая и прочая, как-то в Варшаве, переползая из одного кабака в другой, спьяну заблудился. Полз, полз, значит, он, потом уснул мертвецким сном, а когда очухался, то оказалось, что он уже не в Варшаве, а в Москве, в особняке золотопромышленника Базилевского на Воздвиженке, за Арбатской площадью… Так с тех пор и повелось…