– Зачем ты прикидывалась дурой? Тогда, в тот вечер, когда рокотала, как иерихонская труба?

…Я расплатился, и мы, обогнув собор, вышли на набережную. Быстро темнело. Мимо дворцов дожей, мимо старинной тюрьмы, в которой когда-то томился Казанова, мимо отелей, по горбящимся, изнывающим от векового напряжения, мостикам, перекинутым через издыхающие при впадении в залив каналы, мы подошли к причалу. Я купил два билета на пароходик, не спросив, куда он направляется и когда вернется назад. И вернется ли вообще…

Прогулочный кораблик, ярко светя перед собой прожектором, не торопясь, пересек залив, вошел в широкий канал и, грохоча древним дизелем, упрямо и уверенно двинулся по нему навстречу сгущающейся темноте.

Мы с Диной стояли на палубе, ближе к носу кораблика, прижавшись друг к другу, как молодые влюбленные. Пьянящий запах свежескошенной травы долетал до нас с близких берегов, напоминая о детстве, когда отец на даче резал привезенный из города арбуз…

Свежий, почти холодный ветер, пронизывал нас насквозь и заставлял прижиматься друг к другу все тесней и тесней. Нас окружала тьма. Прохладный арбузный запах травы пьянил…

Я поцеловал Дину в теплую голову, ощутив на губах медовый вкус ее волос…

«Единственная река, которая течет против Леты, река воспоминаний». Довлатов.

Неужели, чтобы почувствовать – пусть на мгновение – вкус к жизни, надо всего лишь взять билет в оба конца?

…Мы вернулись в Венецию уже ночью.

…Воздух этого волшебного города заражен ядом романтической любви. Попадаешь в Венецию – и ты пропал. Здесь ты не можешь не влюбиться. И не важно, что твоя первая любовь осталась в далеком прошлом, а сам ты телом похож на поставленную стоймя раскладушку, на которую надеты брюки, рубашка и туфли.

Я подозревал, что, покинув Венецию, расстанусь и с тем чувством, которое начал испытывать к Дине.

Мне не хотелось торопить события. Но в Венеции надо либо жить, либо – уезжать после двух-трех дней, чтобы город не наскучил тебе, а остался в памяти как светлое, сентиментальное воспоминание.

Эти два-три дня прошли, и я стал тяготиться Венецией. Я не хотел быть вечным туристом, навсегда прикованным к древним камням, дворцам дожей и каналам с беспрестанно снующими по ним гондолами. Надо было уезжать. Но куда? Разве везде не одно и то же?..

Меня приводила в трепет мысль, что завтра я проснусь и не буду знать, чем занять себя до вечера, когда можно будет хотя бы напиться.

Я смотрел на Дину, заглядывал в ее зеленые глаза, в которых уже не было прежнего блеска, и понимал, что и она погружается в сходное настроение.

Иногда Дина уходила гулять одна. Я валялся на диване и пустыми глазами смотрел телевизор.

… Мы сидели в маленьком открытом ресторанчике на набережной у Большого канала и пили шампанское.

– Тебе не кажется, что мы знакомы много лет? – спросил я.

– Не знаю… – рассеянно ответила она, рассматривая разложенный на столе план города с историческими достопримечательностями. – Мы еще не были в музее Дворца дожей и галерее Академии.

Я повертел сигарету в пальцах и, сдерживая раздражение, отчеканил:

– Я не могу, как те туристы, которые превратили увлекательные путешествия в профессию и исколесили на старости лет полмира, бегать по музеям и фотографироваться возле каждого вытесанного из мрамора древнего грека, любуясь его сифилитическим носом и отбитыми еще до нашей эры яйцами…

– Ого! Сколько сарказма… – Дина кротко улыбнулась. – Я думала, тебе это интересно. Ты ведь художник… Почему ты на меня сердишься?

– Прости. Это я на себя сержусь. Совершенно не могу долго сидеть на одном месте.

– А как же Москва?.. Ты там годами сидел, никуда не выезжая.

– Там я работал. И потом, – то Москва… Дом, хозяйство…

– Что-то мешает тебе работать здесь… Или кто-то. Может, я? Я могла бы уехать…

– Я сам себе мешаю… И потом, все эти пейзажики тысячи раз тысячами художников написаны и так набили оскомину, что… – я замер с открытым от изумления ртом.

Мой взгляд случайно упал на странного туриста, идущего в толпе низкорослых японцев и диковато озирающегося по сторонам. Он был бы похож на ребенка, потерявшего мать, если бы не имел на лице пятидневной щетины и если бы не возвышался над азиатами на целую голову.

А так турист как турист. Почти. В летних, свободного покроя, брюках, голубой рубашке и сабо на толстой подошве. Правая рука мяла невероятно большую, устаревшего фасона, с высокой тульей и широкими полями, соломенную шляпу, увенчанную красной атласной лентой и пошлым бантом.

В левой руке небритый гражданин нес корзину с цветами, фруктами и бутылкой армянского коньяка.

Глаза туриста уперлись в меня. Он резко остановился – будто наткнулся на невидимую стену, и, замерев, некоторое время простоял неподвижно, постепенно осознавая, что нашел если не мать, то, по крайней мере, человека, которому сможет без опасений доверить корзину.

Японцы, сцепляясь сумками, обтекали его по сторонам. По лицу туриста бродила плотоядная людоедская улыбка. Он коротко размахнулся и артистичным движением выбросил старомодный головной убор в воды Большого канала.

Маленькие азиаты разом загалдели и принялись снимать на видео весело покачивающуюся на воде соломенную шляпу необычной формы и невиданных размеров.

– Действие первое, явление седьмое, – сказал я, сдерживая радость, – те же. К сидящим за столиком шаркающей кавалерийской походкой подкрадывается Энгельгардт. В руках корзина…

– Ну, наконец-то, едва вас нашел! Я здесь уже два часа, – усталым голосом сказал Алекс, подходя и ставя корзину на стул. – Ну и жарища! Здесь всегда такое пекло?

– Шляпу не жаль?

– Она у меня водонепроницаемая…

– Каким ветром?..

– Да вот, решил развеяться… Прилетел утром.

– Прилетел? Своим ходом? – спросил я. – На собственной реактивной тяге?

Алекс с укором посмотрел на меня.

– Ладно, садись, – вздохнул я, – садись, раз прилетел… Познакомься, Дина, это Алекс. Человек-легенда. Летающая легенда. Легенда, не знающая границ…

– Александр Вильгельмович Энгельгардт, – вежливо представился мой друг, пристально глядя на Дину и протягивая ей цветы, – представитель вольных каменщиков. Масон, одним словом…