Лошадь все время паслась в лесу почти что самостоятельно. Петрович только ходил с ведром поить ее, не запрягал и не ездил на ней. Говорил, что «по осеням либо по вёснам, когда дорога раскиснет, — вот тогда самая ей работа».

Ну, так вот: пахло машиной и лошадью. Не успел Алексей усесться как следует на сиденье мотоцикла, как со двора тревожно, горласто закричала приемная мать инкубаторских цыплят. Алексей соскользнул с покатого, крутого сиденья: что стряслось, откуда сыр-бор?

Во дворе и вправду творилось невесть что. Над цыплятами, тесно сбившимися кружком, над рассерженной индюшкой, раскрывшей свои небольшие, сероватые в полосках, и не очень густые крылья, зависла большая птица. Вроде как на цыплячью семью пикировал вражеский бомбардировщик. Ну, как фашист самый настоящий.

Орел не орел, ястреб или еще кто — Алексей не стал разбираться. «Эх, ружье бы!» — подумал он сразу. Ружья не было, да он ни разу пока и не стрельнул из него, если сказать честно.

Стало обидно. На твоих глазах клювастый, громадный стервятник, или как там его зовут, пикирует на безобидные пискливые желтые комочки, а ты стрелять не умеешь. Да и нечем.

Вот когда нужно ружье! Даже пулемет. Чтоб вернее! Чтоб целая лента патронов: та-та-та-та!..

Ох, как нужно сейчас хотя бы простое ружье!

Алексей схватил первое, что попалось под руку, — у двери сарая висел ременный кнут. Взмахнул, что есть мочи, и хлестнул, даже почти не целясь. Нежданно-негаданно грохнул выстрел. Здорово получилось — стрельнул ременный кнут, изогнувшись в дугу, как удочка, когда клюнет что-нибудь крупное, увесистое.

Гулкий выстрел обрадовал Алексея, придал сил. Он стрельнул еще разок, и нахальная птица с ленцой, едва шевеля крыльями, стала отступать, поднимаясь выше и выше.

Третьего выстрела не вышло почему-то. Устал, наверное, Алексей от первых двух. Но птица и без того убиралась выше к солнцу, пока слепящий свет не растворил ее где-то в поднебесье.

И впору было поверить, что вообще ничего не стряслось. Кукушка одна размеренно ладила свое «ку-ку», как будто отрепетировала заранее, перед тем как выступать. Солнце слепило, попискивали успокоенные цыплята, и над всем этим миром неслось, как из чего-то электронного, ровно и четко: «Ку-ку…» и опять через равный промежуток: «Ку-ку…»

Алексей глянул на кнут. Нет, не померещилось: кнут был в руках. Он повесил его на место и вздохнул от всей души. Ведь и этого никому не расскажешь. Все равно не поверят: чтобы кнут — и вдруг выстрелил!

Они поужинали, и Алексей спросил Петровича, нельзя ли по рации с папой поговорить.

— Лес, слышь, загудел как? Гроза будет, лучше поберечь — рация от разрядов может испортиться.

Верно, лес был какой-то необычный. Но он не гудел, как Алексей ни вслушивался.

— Гудит он внутренне как бы, — сказал Петрович, — готовится, чтобы выстоять.

Алексей еще послушал. Опять ничего не услышал.

— Ты давай ночуй, а я с хозяйством приберусь. Похоже, добрая гроза подбирается! Во!..

Петрович сказал «во!..» после сильной вспышки молнии. И через какое-то время Алексей услышал размеренный гул. Вернее сказать — говор. Будто где-то далеко приглушенно и настороженно говорило много людей.

Алексей вышел во двор. И пока взбирался на сеновал по лестничке, уже привычной, хорошо знакомой, — еще и еще раз вспыхнула молния. Совсем стало похоже на фотосъемку с блицем. Папа ведь так и объяснял, что «блиц» — по-немецки молния.

И вот молния-блиц на одну тысячную долю секунды высветила черную стену деревьев.

Алексей взобрался на сено, выбрал себе уголок поудобнее, повозился немножко — и тут началось. Полетели вражеские самолеты. Завыло, загудело все вокруг.

И громким командирским голосом, как и надо, когда на твою землю пикируют чужие, крестатые самолеты, Алексей крикнул:

— Орудия к бою! По самолетам противника…

Он почувствовал, что рука сама собой резко метнулась книзу. В едином порыве, одновременно с командой:

— …Огонь!

И грянул залп орудий! И полетели от вражеских самолетов куски в разные стороны: так вам и надо, нечего, нечего зариться на чужое, на нашу землю, на наш лес!

— По самолетам противника…

Но орудия все сразу выстрелили без команды «огонь». Вспышка от залпа получилась такая ослепительная, что Алексей сразу проснулся.

Оказывается, никакого боя и никаких самолетов не было. Петрович себе место на аптечном сене выбирает, шуршит сено, и шуршит дождь за тонкими дощатыми стенами.

— Не сробел?

— Страшновато… — признался, помолчав, Алексей. — Как вроде бомбежка.

— Откуда тебе ее знать, бомбежку-то?

— Да сколько раз!.. В кино и по телику!

— Слава тебе господи, — серьезно сказал Петрович, — что так только и знаешь про бомбежку.

Опять грохотнул где-то неподалеку гром.

Алексей прошуршал по сену ближе к окну, к лестнице.

Опять вспыхнула молния, и Алексей на мгновение увидел сверху лес. Деревья — словно живые люди, словно стали друг к другу еще теснее, словно хотелось им в трудную минуту быть ближе, чтоб рядом было плечо, крепкое, способное поддержать, придать сил.

Алексей вернулся и рассказал об этом Петровичу. Тот и не удивился, что деревья ведут себя как живые.

— Правильно все, — сказал Петрович. — Выстоял наш лес много невзгод. Одолел и заморозки, и буреломы. Почему? Потому что держится так вот, как ты и говоришь. По-людски. Друг за дружку. Всем народом.

…Надо, потому что я научил Петровича шпикачки по-чешски жарить. Меня папа научил, а папу — я не знаю кто.

Петрович рано утром съездил на мотоцикле в магазин — в село. Недалеко, километров, может, за двадцать. Привез сардельки и хотел их просто сварить на завтрак. А я горчицу в кухонном столике нашел. Сковородку тоже, масло.

— Добро не испортишь? — засомневался Петрович.

— Не-а, — сказал я.

Что, первый раз, что ли? Папе сколько раз делал — и получалось. Надо только сардельку с одной стороны надрезать крест-накрест, и надрезы погуще, пожирнее смазать горчицей, прямо нафаршировать.

Я фарширую, а Петрович смотрит. Приятно все же работать учителем, если ты делаешь что-то хорошее, а на тебя все смотрят и тоже хотят так.

Я повернул сардельку другой стороной и опять надрезал, и опять хорошенько горчицей внутри смазал.

— И сырую есть? — недоверчиво спросил Петрович.

А я быстренько сковородку — на сильный огонь, быстренько туда масла — как оно закипело! — и потом сардельки, начиненные горчицей.

На одном боку немножко, на другом… и каждая сарделина, как кактус или цветок, развернулась, зарумянилась, корочкой покрылась. У меня самого слюнки потекли, а уж у Петровича наверняка. Очень он ел с удовольствием и похваливал меня.

Мне стало грустно. Как там девятиэтажка наша с лифтом? Ребята, может, сейчас выбежали после своего завтрака Касьяна покормить?

И мама пусть бы сейчас на балкон вышла, пусть бы даже Лесиком назвала — не в этом дело.

Почему так бывает? То, что все время есть, — не таким кажется, а стоит этому чему-то не стать…

Ну вот, чего бы я лифты вспоминал? Невидаль какая… Тем более что в лесу они ни к чему; смешно представить себе лес — с лифтами.

Ем я сардельку, а самому грустно — прямо не знаю как.

— Поскучнел ты, парень, — говорит Петрович, отхвалив мои шпикачки. — А хочешь скупнуться?

— До реки мотоциклом поедем?

— Ну, до реки бежать далековато, служба мне не позволит нынче… А вот в котле скупнешься — это точно!

Вот опять — кому рассказать и кто поверит? Сплошь очевидное-невероятное получается. Короче говоря, котел около колодца прямо в землю врыт. Для животных и вообще про запас туда воду наливают, чистую, колодезную.