Директор школы в этот год был очень напуган глобальными переменами в стране и нуждался в поддержке коллектива. Он, коммунист с 1967 года, в свои 50-т понимал, что новая власть выкинет его вскоре с кресла директора, в котором он просидел лет 20-ть, и поставит своего руководителя, способного повернуть сознание учеников на стезю новых идеологических придумок. Новой власти, как, впрочем, и любой иной, нужна была своя идеология, которая бы заставила народ безропотно принять новоиспеченных хозяев, отрекшись навсегда от верности кумачу. И верным залогом грядущего будущего, конечно, должны были стать юные и неокрепшие умы. Несмотря на это, нам так и не успели привить никакой новой идеологии. Мы оказались поколением без политических ценностей. В прошлом у нас сиял нивелированный Ленин и красный Октябрь, а в новом времени — неясные очертания национальной идеи и туманной демократии. Впрочем, нас мало заботила политика. У нас был свой подростковый мир. И места для политики в нем не было.

Ближе к концу лета я, наконец, открыл матери тайну своей "успеваемости" в школе. Количество трояков не сулило ничего хорошего. В этом году обещали очень суровый отбор для перевода в 10-й класс, и мама довольно напугано заглянула в табель. Чтобы упредить ситуацию, она спешно узнала адрес нашего историка и пошла к нему домой.

Историк был человеком в школе авторитетным, все за глаза звали его по отчеству Михалычем. За плечами у него висела служба в органах. В душе он был оппозиционером, носил пышную бороду лопатой, был с нами на короткой ноге, позволял себе употреблять на уроках молодежный сленг. Например, фавориток французского короля он называл не иначе как "тёлки Людовика", балы для знати — "дискотеками", Наполеона — "мелким пакостником", Кутузова — "одноглазым старым паханом". Помимо истории он учил нас еще и поведению в разных жизненных ситуациях, давал практические советы. И был любим всеми учениками.

Михалыч маму мою успокоил, сказал, что парень у нее, то есть я, неглупый и пойдет спокойно учиться дальше.

В двадцатых числах августа под директорской приемной стояла десятка три учеников с нашей параллели. Это были троечники. Те, кто еще не подал документы в училища, и надеялись остаться в школе. Им предстояло навязать себя на голову директора еще на два года. А директор, запуганный переменами в стране, желал избавиться от такого балласта, портящего ему показатели успеваемости. Большинство пришли с родителями. Первой от директора вышла моя заплаканная полненькая одноклассница со своей мамой. Второй вышла улыбающаяся ярко накрашенная девица с параллели и на вопрос "Ну как?", коротко и весело ответила: "Выгнали!".

Подошла моя очередь. Я зашел с матерью. В кабинете сидела небольшая комиссия из наших учителей с директором во главе. Одесную от него сидел Михалыч. Тот вальяжно и уверенно восседал на стуле, немного отодвинувшись от общего стола, и поглаживал рукой бороду.

Директор сухо заохал о моем бесперспективном положении. Он был довольно косноязычным. На уроках физики, которая была его предметом, методика состояла больше из демонстрации и писанины, чем из вербального изложения. К примеру, на уроке по теме воздействия световых частиц он ходил межу рядами с колбой в которой медленно крутился пропеллер. Обойдя все ряды, и молча ткнув колбу каждому к физиономии, он произнес единственную фразу "Шо?"

— Э-э, да, ну-у, тут не о чем даже говорить. — пропел он, каким-то блеющим голосом.

— Классный руководитель, что вы скажите? — он обратился к нашей молоденькой симпатичной классручке.

Она чуть замешкалась с ответом, и вместо нее вступился за меня Михалыч.

— Этого ученика я предлагаю оставить. Он, конечно, заигрался, нахватал трояков, но это способный парень. Я бы его даже к себе в класс взял.

Директор удивленно и не вполне довольно посмотрел в сторону Михалыча. На его лице возникла кислая умоляющая гримаса. На меня он не смотрел. Он старался не видеть тех, кого выставлял из школы. Ему было легче, когда ученик был лишь набором оценок в журнале, а не конкретной личностью. Так проще для совести.

— Э, так ведь, тут вот….

— Да это все ерунда, он подтянет свою учебу, будет серьезней. Вот и мама ему поможет, если что. Правда, мама?

— Так ведь… — упирался директор.

— Подписывайте, я ручаюсь. — доверительно нагнулся Михалыч к директору.

Тот посмотрел на Михалыча, как ребенок на факира и произнес долгую речь о высоком доверии школы, о моих обязанностях и тому подобных вещах.

Михалыч весело исподтишка подмигнул мне. Вопрос решился. Повезло еще паре-тройке учеников. Последние два десятка выперли без лишних разговоров.

Зачем это было нужно Михалычу, я могу только догадываться. Скорее всего, это был микс мотивов, состоящей из сострадания напуганной одинокой вдове с ребенком, возможности проявить себя, победить в небольшой битве с директором, козырнуть авторитетом перед другими учителями. И таким образом даже, наверное, в случае снятия с должности директора-коммуниста, выглядеть авторитетной кандидатурой N1 на этот маленький трон. А может он, просто был нормальным мужиком.

Директор поспешно в этот же год от своего партбилета отказался, линейку проводил без красных флагов и вообще без всякой политической идеологии. Правда, эта мобильность его взглядов ему помогла ненадолго. В следующем, выпускном для меня, году его сняли с должности прямо посреди второй четверти и заменили дамой с правильными связями.

Учебный год начался иначе, чем раньше. Не было пионеров, салютов, красного знамени, барабанной дроби и горна. В нашем классе были большие перемены в составе. На параллели из пяти классов их осталось только три. К нам в класс прибыло семь человек из расформированных. Треть учащихся отправилась на этот год в училища, осваивать рабочие специальности. Они еще полгода скучали по прежним однокашникам и всю осень околачивались на школьном дворе. Им было немного больно смотреть на то, как их детство сократили росчерком пера. Они, конечно, куражились перед нами, не показывали вида, что им хочется назад в свои привычные классы. Пытались гордиться званием "бурсаков", но их глаза сообщали совсем иное. Это были растерянные дети, сделавшие первый шаг в иной уклад их привычной жизни. Мастера ПТУ были грубыми, требовательными, крикливыми. Школьные учителя в сравнении с ними были ангельски добры. Занятия в ПТУ проходили в тесной связи с практикой, и нашим бывшим одноклассниками приходилось проводить много времени у станков, у кладок с камнем и кирпичом, у швейных машинок и в малярке, в зависимости от профиля училища.

Наш обновленный класс в этом году стал ощутимо взрослее. Вместе с ушедшими в училища исчез дурашливо-детский микроклимат. Я за лето заметно подрос. Мой голос, наконец, стал ниже.

После линейки мы отправляемся в гастроном. С нами Анка, Кира и еще несколько одноклассниц. Все веселые и загорелые. Из магазина выходят два наших гонца. В большом пакете мягкий свежий батон, несколько бутылок пепси-колы и пляшка "Три семерки". Мы отправляемся в большой городской парк, больше похожий на ухоженный лес.

— За новый учебный год! — звучит тост, и мы распиваем на всех вино из пластиковых маленьких рюмок. Каждому достается совсем немного. Суть больше в символике самого распития, в обряде нашей мнимой взрослости. Пустая бутылка через 20-ть минут баскетбольно забрасывается Саней в урну и разбивается об ее дно.

Я сижу рядом с Кирой. Теперь мы всегда в компании сидим только рядом. Иногда мы встречаемся с ней в выходные дни. Но оставляем в отношениях расстояние. Это расстояние попадает в грань находящуюся на стыке между понятиями "дружба" и "пара". Я понимаю, что мои сверстницы теперь отдают предпочтение парням немного старше себя. Некоторые барышни из класса за лето обзавелись таковыми. И теперь смотрят на нас, одноклассников, немного свысока, преподнося себя взрослее, чем они есть на самом деле. Но Анку и Киру эта манерность, по большей мере, обошла стороной.