Он надел на купленную лошадь свое седло и поехал. Апельвитен рысцой потрусил сзади. Люди стояли и глядели Улаву вслед, а кое-кто злорадно ухмылялся. У первого же поворота придется всаднику померяться силой с конем. Видно, здорово взопреет Улав, покуда доберется до Хествикена.
Ингунн сидела одна в горнице и шила, когда вдруг услышала стук копыт о камни на полянке. Она подошла к двери и к своему удивлению увидела в мглистом осеннем солнечном свете, что ее муж сидел верхом на чужом норовистом коне. Улав был сильно красен лицом, и оба они – и всадник, и лошадь – были обрызганы пеной, стекавшей с уздечки. Конь жевал узду, танцевал на месте, гулко ударяя копытами по камням, и не желал стоять смирно. Завидев жену и челядинца, что подошел принять коня, Улав засмеялся.
– Я тебе все расскажу, как войду в дом, – сказал Улав. Он спешился и пошел вместе с челядинцем, который повел коня в конюшню.
– Что это с тобой приключилося? – спросила она недоумевая, когда он вошел в горницу. Он остановился в дверях. Похоже было, что он пьян.
– Старик дома? – спросил Улав.
– Нет, пошел на море. Послать Туре за ним?
Улав засмеялся и притворил за собой дверь, потом подошел к жене, поднял ее на руки, как ребенка, и прижал к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.
– Улав, – испуганно взмолилась она, – что это с тобой?
– Да просто ты у меня красотка, – пробормотал он с тем же пьяным смехом и так сильно прижал к ней разгоряченное лицо, что чуть не свернул ей шею.
После полудня Улав надумал идти на мельницу, а Ингунн отправилась в поварню, где у нее на очаге у щипцовой стены стоял котел с сыром.
Она, верно, плохо накрыла посуду, и туда налетела зола. И запах от него шел худой – не иначе, перестоял. А сперва никак не хотел свертываться. Сыры у Ингунн вечно бродили не так, как надо: те головки, что она на прошлой неделе положила сушиться, снова забродили и сползли с полки.
У нее дрожали губы, покуда она стояла и медленно и неловко помешивала липкую вонючую гущу в миске. Не вышло из нее хорошей хозяйки, любая работа была ей не по силам и все-то у нее не спорилось. Каждый раз, когда ей что-нибудь не удавалось, она убивалась, – ну как Улав заметит, что жена его ни на что не годна? После такого дня, когда все, что она ни делала, шло прахом, все тело у нее ломило, будто она то и дело падала и ушибалась.
Стало быть, Улав не напился. Сперва она пыталась утешить себя, думая, что он, против обычного, выпил через меру пасторского пива, которое он всегда так нахваливал. Ан нет, он был совсем трезвый. Что же тогда могло с ним приключиться, ведь он стал сам не свой? Сердце у нее сильно заколотилось. Ведь он всегда был с ней добр, ласков и нежен в любовных утехах. Ей даже часто хотелось, чтобы он не был уж слишком спокоен.
Словно тяжесть какая придавила ее – ведь он всегда был ровен в обращении и, что бы ни случилось, держал себя в руках. Правда, однажды она видела, как он не совладал с собой. Но даже в его ярости в ту ночь, когда он пришел к ней и сказал, что убил Эйнара, она чувствовала любовь к ней, и это было ей защитой. Видела она однажды и его гнев, гнев на нее. Она лежала тогда скорчившись, страшась за жизнь свою, лицом к лицу с его бешенством, раскаленным добела. У нее не хватало сил вспоминать об этом, да она и не вспоминала до сего дня. А теперь все это возникло перед ее глазами с ужасающей ясностью. Но ведь она сейчас ничего не сделала такого, что могло бы его прогневить.
Ей было так хорошо эти четыре месяца после венчания. Она невольно отсчитывала время своего замужества с той минуты, когда родичи отдали ее при свидетелях Улаву, сыну Аудуна. Он был так добр к ней, что воспоминание обо всем страшном, что случилось с ними еще совсем недавно, казалось кошмарным сном. И она убедилась в справедливости его слов – Хествикен лежал в стороне от больших дорог, здесь она смогла легче, чем думала, забыть обо всем, что случилось на севере. Но ведь она старалась изо всех сил показать, что благодарна ему, что любит его пуще всех на свете. Что она могла такого сделать, чтобы он повел себя так чудно сейчас, когда воротился домой? Тогда… Она даже боялась подумать о том, что могло послужить тому причиною…
А может, все это пустая блажь, ведь он не прогневался на нее, а выказал на свой лад любовь к ней. Просто напала на него буйная резвость, вот он и стал играть с ней грубо, необузданно, ошалев от неуемного веселья, испугавшего ее. Ведь она не привыкла видеть Улава таким. Неужто для этого должно было непременно что-то случиться? Может, это на всякого мужчину находит? С Тейтом это часто бывало.
Тейт… Ее словно дрожью проняло – точь-в-точь как бывало прежде. Память о нем стала далекой и смутной, как обо всем, что утонуло за оглядью, когда она уехала прочь ото всего этого вместе с Улавом. Но сейчас воспоминание о том, что Тейт когда-то владел ею, ожило и заставило ее ужаснуться.
Она не заметила, как вошел Улав, и при виде его вздрогнула всем телом и закричала.
Он стоял в дверях и глядел на эту высокую стройную молодицу, узкоплечую и хрупкую, которая стояла, нагнувшись над столом, медленно и неловко разминая сырное месиво длинными тонкими пальцами. Ее лица под платком он не видел, однако знал, что ей не по себе.
Ему стало стыдно оттого, что он обошелся так с нею, приехав домой. Не подобает так обходиться с женою. Он испугался, что она занемогла.
– Никак я напугал тебя? – спросил Улав, как всегда, спокойно и заботливо. Он встал рядом с нею, немного смутись, отщипнул кусочек сырного месива, которое она скатывала в кругляши, и принялся жевать.
– Мне никогда не доводилось варить сыр до того, как я приехала сюда, – сказала она, словно оправдываясь. – Далла мне никак не давала попробовать. Сыворотку-то я так и не отжала хорошенько.
– Еще обучишься, – утешил ее муж. – У нас еще довольно времени, Ингунн… Досадно, однако, что я купил этого коня. Этот Стейн меня раззадорил, – сказал он смущенно, опустил глаза, покраснел и засмеялся неловко. – Ты ведь знаешь, у меня нет привычки дурачиться. Уж я так обрадовался, когда ты вышла встречать меня. – Он глядел на нее так, словно просил прощения.
Она еще ниже наклонилась над столом, щеки ее пылали.
«Видно, трудно ей еще управляться с хозяйством, – думал он. – Устает с непривычки. Только бы старик лежал тихо сегодня ночью в своей каморе». Немощное тело Улава-старшего грызла подагра, и по ночам он часто подолгу лежал и громко стонал, не давая покоя молодым в горнице.
Как только воротился молодой родич и Улаву, сыну Инголфа, не стало более нужды хозяйствовать, он разом одряхлел. Немало потрудился он в Хествикене, а проку оттого вроде бы и не было. Теперь же старческие недуги вовсе одолели его. Молодые хозяева были добры к нему. Улаву же было опорой, хотя он и сам не знал, какая ему нужда в этой опоре, что он наконец-то живет под одной крышей с человеком из рода своих предков. И его радовало, что Ингунн обходилась с дряхлым старцем ласково и заботливо. Вот только он огорчался, что ей, как видно, не были по сердцу дочери Арне и их отец, с которым они недавно встретились. Улаву брат отца сразу полюбился. Арне из Хестбеккена был пятидесяти лет от роду, седовласый, красивый, статный. Семейное сходство между ними так и бросалось в глаза. Арне, сын Тургильса, приветствовал Улава ласково и сердечно и просил его пожаловать к ним на рождество. Улав приглашению очень обрадовался, но Ингунн не выказала охоты ехать в гости.
Он был доволен, что она жалела Улава, сына Инголфа, хотя со стариком было немало хлопот. Он часто не давал спать по ночам и к тому же дрызгал повсюду мазями да прочими снадобьями, которые приготовлял сам. Старый пес, спавший с ним в постели, дабы на него перешел костолом из больной ноги хозяина, таскал грязь в дом, кусался и норовил стянуть что попало. Но Ингунн терпеливо ходила за старцем, говорила с ним по-дочернему ласково и кормила его собаку.
Молодые любили слушать, как старый Улав рассказывает байки по вечерам. Конца не было его рассказам, он знал все на свете про людей из Фолдена и всей округи, про их родичей, про дворы и усадьбы. Со слов своего отца он знал и о большой междоусобице и смуте, что царила в Норвегии с приходом Сверре Попа. Отцу же рассказал о том его дед. А вот за короля Скуле Улав Полупоп сражался сам. Улав, сын Улава из Хествикена – прадед Улава, сына Аудуна, – стоял за Сигурда Риббунга до последнего и бился тогда с королем Скуле. Но когда на эретинге выбрали в короли герцога, Улав Риббунг собрал людей и отправился на север со своими тремя сыновьями ему на помощь, а брат его, священник Инголф, дал сыну обет последовать за ними вместе со своими братьями.
