– Нет! – Улав вздохнул. – Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин, обещал… Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час… Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок…

– Возьми меня с собой! – почти неслышно шепнула она.

– Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где ты будешь среди дружинников ярла?.. – Он засмеялся.

– Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, – снова прошептала она.

– Не разумею этого. Они так добры – фру Магнхильд и фру Оса… Пока я был там, на юге… я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя… А здесь тебе живется как нельзя лучше…

– Я не выдержу здесь дольше… Коли не можешь меня увезти, раздобудь мне пристанище в другом месте.

– Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету права владения своим имуществом, – нетерпеливо молвил Улав. – И неужто, по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя… Ведь Ивар – мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись…

Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.

– Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что эти места, может статься, похожи на Хествикен.

Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.

– О нет, – рассеянно сказал он, – в Хествикене фьорд много шире – скоро увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на горе.

Он отошел, взял рубаху и свернул ее.

– Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.

– О, у меня было на это целых четыре года, – жестко сказала она.

– Выйдем отсюда, – вспыхнул Улав. – Выйдем и потолкуем.

Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем травой.

– Иди сюда, садись! – Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя так, словно мысли унесли его далеко отсюда.

Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, – ведь он погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы, думала она.

Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась влажной.

Наконец девушка спросила:

– О чем ты думаешь, Улав?

Он вздохнул, будто очнувшись ото сна… Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони.

– Не будь ты столь неразумна, – сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. – Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство…

Ингунн испуганно вскрикнула.

– Да, – молвил Улав. – То было худо… и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне…

– Вы стали недругами?

– Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок пришелся мне не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников – нельзя сказать, чтобы кара была более сурова, нежели человек того заслуживал. Но дядя часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев… А ты ведь знаешь, мне всегда претило, когда людей или скотину мучили зря…

– И вы поссорились?

– Да нет. Тот его оруженосец был предателем… Они сидели и бражничали в жилом доме – дядя и несколько его родичей и друзей… да то ведь были и мои родичи… Они приехали к нам пировать на пасху… пасхальным вечером. Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто… и тут они стали громко говорить о том, что готовится против короля Эрика [87]. Видишь ли, много страшных козней строили они там… А были мы все хмельные и невоздержанны на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом, и вот он после того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те тайны, что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел отвести Оке в девичью рощу и привязать к самому могучему дубу, а потом взял руку предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу ножом…

Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не приехал с ярлом в Британию…

Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку… И я каждый день молю бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться – раз плюнуть… Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к дубу… Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия и целовал его… И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к дубу в роще, похож на распятого на кресте…

Ингунн кивнула:

– То было доброе дело.

– Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку дяде… А может, представился бы случай поехать к нему и попросить прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность…

Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.

– Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь богаты и горделивы, а я приехал к ним – бедный чужак, к тому же опальный. Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне большее дружелюбие… Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! – снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на колени. – Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой… кабы мог… По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..

Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково разлохмачивая их.

– Дивно, однако же, – тихо сказала она, – что дядя не пожелал сделать для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет…

– Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.

Немного погодя Ингунн спросила:

– А эти друзья твои… ну, в городе, который ты назвал… что они за люди?

– Да так… – нехотя ответил Улав. – Они из питейного дома. Я часто бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие посылы…

Ингунн все гладила и гладила его по волосам.

– Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? – Встав на колени, он обнял ее и поцеловал в губы.

– Можешь целовать меня сколько вздумается, – прошептала она, тесно прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. – Сколько захочешь… Можешь целовать меня хоть каждый день!