И само собой разумеющимся представилось Улаву то, что ему и впрямь пора подумать о женитьбе. Пребывая вместе с Ингунн в эти долгие, напоенные солнцем летние дни, он испытывал своего рода чувство здорового умиротворения; а отрешившись от детского простодушия, гораздо лучше понимал теперь, какое будущее ему предназначено.
На смену беспокойству и боязливому смущению пришло радостное и исполненное любопытства ожидание. Что-то должно было произойти. Стейнфинн, верно, не упустит случая отомстить и нанести удар. А что повлечет за собой месть Стейнфинна, Улав почти не думал. Бессознательно впитал он непоколебимую уверенность сынов Стейнфинна в собственном могуществе и блеске; не родился на свет человек, который мог бы их осилить! Сам же Улав иначе и не мыслил: когда все кончится и он попросит Стейнфинна дозволить ему уехать домой и сыграть свадьбу, тот немедля скажет: «Быть по сему». Это, верно, случится осенью или зимой. И пробудившееся в Улаве страстное желание владеть Ингунн слилось с проснувшимся в нем честолюбием – стать самому себе господином. Когда он обнимал ее, ему казалось, что у него в руках залог его самостоятельности. Приехав в Хествикен, они будут спать вместе и вместе управлять домом и усадьбой, никому они не дозволят властвовать и распоряжаться, кроме них самих. Тогда они уже станут совершеннолетними.
Но теперь не часто случалось Улаву ласкать свою невесту. Он не смущался уже так и не робел и уж вовсе не бывал столь подавлен, как тогда, в первом порыве своего страстного желания; он начал понимать, как должно поступать настоящему мужчине. Только по вечерам, прежде чем им разойтись по своим опочивальням, он искал случая пожелать ей доброй ночи с глазу на глаз, так, как это, по его разумению, приличествовало двум сердечным дружкам, которые вскоре станут мужем и женой.
Глаза Ингунн выдавали слишком многое, стоило им взглянуть друг на друга; но Улав принимал это как частицу счастья, уготованного ему судьбою. Он замечал, как она сидела, украдкой глядя на него. И взор ее был необъяснимо мрачен и пленительно загадочен. Но тут она встречалась с ним взглядом – в ее глазах зажигался сверкающий огонек, она смотрела в сторону, боясь, что не сумеет скрыть улыбку. Она незаметно старалась коснуться его рукой при встречах, ей нравилось перебирать его волосы, когда они хоть на миг оставались вдвоем. Она всячески хотела ему услужить – то вызывалась сшить платье, то принести еду, когда он приходил к трапезе чуть позднее других латников. А когда он желал ей доброй ночи, она прижималась к нему, истомленная жаждой его ласк. Улав принимал это как знак того, что ей тоже хочется поскорее сыграть свадьбу. И для нее время здесь, во Фреттастейне, тянулось медленно, и она, должно быть, страшно радовалась тому, что сама станет хозяйкой. Он и представить себе не мог: неужто бывают женихи и невесты, которые не любят друг друга.
А поездка в Хамар по-прежнему виделась Улаву как прекрасный сон. В особенности по вечерам, ложась спать, он думал о ней и переживал ее заново, испытывая тот же необъяснимый и сладостный трепет в душе и в теле. Он вспоминал, как они с Ингунн, прижавшись грудью друг к другу, стояли на коленях в предрассветной мгле за хлевом вдовы и он осмелился поцеловать ее во впадинку на виске, у корней волос, таких теплых и душистых. И тут вдруг на него находила эта непонятная печаль и боязнь… Он пытался заглянуть в будущее – ведь им предстоял прямой, проторенный многими путь: церковь, почетное место за столом и брачное ложе. Но сердце его, казалось, слабело и сжималось от тоски, когда в эти ночные часы он пытался радоваться всему, что его ожидает, – словно бы все, что приберегло для него грядущее, не могло сравниться со сладостью их первого поцелуя на заре.
– Что с тобой? – ворчливо спросил его как-то Арнвид. – Неужто тебе не улежать спокойно?
– Я ненадолго выйду.
Улав встал, оделся и набросил на плечи плащ. По ночам теперь бывало уже не так светло – густые кроны лиственных деревьев казались много темнее на фоне окутанных туманом очертаний синеватых гор. Несколько медно-золотистых полосок проглядывало сквозь облака в северной части неба. Мимо черной молнией метнулась летучая мышь.
Улав подошел к стабуру, где спала Ингунн. Дверь была полуоткрыта из-за жары, и все же там было душно, пахло нагретыми солнцем бревнами, простынями и потом. Прислужница, спавшая у стенки, громко храпела. Встав на колени, Улав склонился над Ингунн, лежавшей с краю, у стойки кровати. Щекой и губами он тихо коснулся ее груди. На мгновение он замер, ощущая нежное тепло ее плоти, которая, мягко дыша, вздымалась во сне, – он слышал биение сердца. Потом лицо Улава скользнуло по телу Ингунн, и она проснулась.
– Оденься, – шепнул он ей на ухо. – Выйди на минутку…
Он ждал в крытой галерейке. Вскоре она появилась в проеме низенькой двери и остановилась, словно завороженная тишиной. Несколько раз она глубоко вдохнула воздух – ночь была прохладна и прекрасна. Они сели бок о бок на верхней ступеньке лестницы. Но тут им показалось чудным, что они одни-одинешеньки во всей усадьбе не спят, да и не привыкли они бывать на воле по ночам. Так они и сидели, не шевелясь и едва осмеливаясь время от времени шепнуть словечко друг другу. Улав хотел набросить ей на плечи свой плащ и обвить рукой ее стан. Но вместо того он положил руку девушки к себе на колени и стал гладить одним пальцем ее пальчики. А потом Ингунн отдернула руку, обняла его плечи и крепко прижалась лицом к его шее.
– Правда, ночи стали темнее? – тихо спросила она.
– Нынче пасмурно, – сказал он.
– Может, завтра дождик будет? – полюбопытствовала она.
Просвет во фьорде, что был виден с того места, где они сидели, затянуло сизой дымкой, а очертания лесистых кряжей на другой стороне расплылись. Улав задумался, глядя прямо перед собой, а потом сказал:
– Кто его знает – ветерок потянул с востока. Разве ты не слышишь, как бурлит нынче река в верхнем ущелье?
– Пожалуй, нам пора на покой, – немного погодя шепнул он. Они поцеловались робко и поспешно. Потом он тихонько спустился вниз, а она вошла в стабур.
В большой горнице было темно, хоть глаз выколи. Раздевшись, Улав снова лег.
– Выходил потолковать с Ингунн? – спросил лежавший рядом Арнвид.
– Да.
Немного погодя Арнвид спросил опять:
– А знаешь ли ты, Улав, каков был уговор? Какое имущество дадут за вами?
– Откуда мне знать? Я был еще мал, когда нас с Ингунн сговорили. Но, должно быть, Стейнфинн с моим отцом пришли к согласию о том, что мы принесем один другому… А почему ты об этом спрашиваешь? – вдруг удивился Улав.
Арнвид не ответил. Улав продолжал:
– Уж Стейнфинн-то порадеет о том, чтоб мы получили все, согласно уговору.
– Хоть он и мой двоюродный брат… – чуть помешкав, молвил Арнвид, – но ты ведь тоже скоро станешь нашим свойственником, стало быть, я дерзну тебе открыться. Сказывают, будто богатство Стейнфинна куда как поубавилось. Я вот тут раздумывал о том, что ты мне говорил. Сдается, ты прав. Разумней всего поторопиться с женитьбой – пусть Ингунн поскорее получит из дому, что ей причитается, пока есть еще достаток.
– А чего нам мешкать, – сказал Улав.
На другой день во Фреттастейне служили молебен, а еще день спустя начали сенокос. Арнвид с латником, сопровождавшим его во Фреттастейн, тоже пришел на подмогу. Уже с самого утра воздух то светлел, то мутился, а около трех часов пополудни с юга поплыли темные тучи и затянули светло-серое, окутанное туманной дымкой небо. Косари остановились поточить косы, и Улав глянул ввысь – первые капли дождя брызнули ему в лицо.
– Может, и не будет сильного дождя, а побрызгает маленько, – сказал один из стариков челядинцев.
– Завтра день летнего солнцестояния, – возразил Улав. – Я не раз слыхивал: коли в этот день погода переменится, дожди будут лить столько же, сколько прежде светило солнце. Помяни мое слово, Турлейф, сена нынче мы накосим не более, чем в прошлом году.
Арнвид косил чуть пониже, на горном лугу. Внезапно отложив косу, он быстро поднялся по склону к другим косарям и указал рукой вдаль. У самого подножия горного склона на лесной прогалине ехала длинная вереница всадников в ратных доспехах.
