Пустые леса в ожиданье свирепого гула,

Охотничьи ружья долги отдают тишине.

Друзьям уж пора выходить из тяжелых загулов,

На что-то их держит, но что-то их держит на дне.

Наверно, луна им обманы пускает вдогонку,

И пальцы до хруста, до крови сжимают бокал.

Эх взять бы её, отложить бы спокойно в сторонку…

Но бред это всё, человек и в грехах своих мал.

На карте почти не видна заповедная область,

Такой географии вряд ли окажешься рад.

А осень винить – небольшая, как водится, доблесть,

Особенно если ты сам перед ней виноват.

***

Если думать, что горизонт – черта,

Ему нужна параллель.

Без неё не получается ни черта,

Какая-то бесформенная канитель.

Параллельные линии, параллельные пути,

Две розы, две лилии.

Не пересечёшься, как ни крути,

Да и как крутиться, коль ты линия.

Невозможность любви выражена графически,

Математическая благодать.

Но горизонт один, вот в чём фикция,

Ему даже не о ком помечтать.

Моя судьба горизонтом скошена,

Я сам себе царь и монах.

Лучше уж иллюзии крошево,

Чем её крах.

Уходя со всеми дорогой заката,

Ощущая ступнями земли испуг.

Узнаю в Лобачевском брата,

И линию жизни соскребаю с рук.

Чтобы потеряться в мире параллельном,

Где никто не встречается с тем,

С кем хотелось бы в час расстрельный

Пережёвывать виноград поэм.

Видишь, надуваются пузыри

На воде, не живой не мёртвой.

А Рима всего лишь три,

И каждый из них четвёртый.

А когда я выгуляю всю маету,

Дайте мне кисть колонковую,

И я подведу черту,

Параллельную и незнакомую.

Откроется последний клапан,

Выпорхнет чумовая звезда,

И планета в геометрическом коллапсе,

Улетит неизвестно куда.

ПОСЛЕДНИЙ РИМЛЯНИН

В российской глубинке, в древнем граде Ельне, в окружении некогда многолюдных деревень, нынешними руинами своими напоминающих останки и Первого, и Второго Рима, проживает поэт Олег Дорогань. В своём поверженном Третьем Риме он очень даже похож на последних античных поэтов, сохранивших и после Алариха, и после Гейзериха, и даже после Аттилы отеческий дух если не в пределах бывшей империи, то уж точно в своём сердце и даже в своём упрямо не варварском образе жизни.

Разница только в том, что Второй Рим рушился долго, ещё долго истаивала на древних камнях его культура, а ещё не истаяв, стала она потихонечку прорастать и в варварах. А Третий Рим исчезает стремительно, и главный удар новых готов и гуннов нацелен не столько на его камни, сколько в его русскую душу. Так что поэту Олегу Дороганю довелось, подобно Клавдиану, современнику императора Гонория, питать надежды недремлющими своими тревогами, затем, подобно Августину, автору горестного произведения "О граде Божьем", не только оплакивать свой родной Град, но и винить себя и своих соотечественников в его гибели, а затем, как Боэцию, свыкнуться с тем, что есть. И уповать лишь на свою веру и на волю Божью.

Хотя и не так-то просто это ему далось:

Чтоб слышалось окрест,

К чему твердить о том,

Что следом тяжкий крест

Понёс ты за Христом?

Свой тайный, тяжкий свой

Неси же по Руси,

Но о стезе такой

Зазря не голоси.

Идёшь – не возгордись:

От пястей и до пят,

В своей борьбе за жизнь

Ещё ты не распят!

В Олеге Дорогане мне проще представить последнего поэта Третьего Рима (и того Рима, в котором поэт когда-то жил, и того, который теперь остался доживать в поэте) прежде всего потому, что Олег Дорогань в поэзию пришёл из русской воинской касты, которая даже после октября 1917 года сумела вернуть себе свой аристократизм и в бытовом, и в духовном его значениях (ах, я ещё помню, как наших офицеров украшали не только сверкающие позументы, но и приданная им вместе с ощущением собственного особого достоинства осанка!).

Так уж в русской литературе сложилось, что военный мундир и перо поэта могут стать её символами точно так же, как серп и молот у работного сословия. От Гавриила Державина, который, будучи первым поэтом, усмирял пугачёвскую войну, до Героев Советского Союза Михаила Борисова и Владимира Карпова – истинные сыны России не спешили из служивого сословия переквалифицироваться в литераторов, а, став профессиональными литераторами, продолжали и пером хранить своё любимое Отечество.

Да и сама поэтика Олега Дороганя таит в себе печать всей богатейшей традиции высокого русского Слова. "Ох, до чего же он горький, //Скошенный смертушкой злак..." – это, конечно же, из неисчерпаемой палитры народной песни; "Женщина в бархате" или "Ты качала звезду на пушистых ресницах" – эти образы освящены таинственным русским романсом, а в строках "Кто-то звёзды дальние взрывает – //У всего свой срок, свой судный час..." слышится звук взволнованной державинской лиры; и ещё, читая Олега Дороганя, начинаешь понимать, что его поэзия – родная и "золотому", и "серебряному" векам, что всё богатство русского слова она в себя вобрала и, выдохнутая живым чувством поэта, обрела неповторимый образ уже всё-таки ни с чем не сравнимой, уже дороганевской "вселенной по имени Русь": "Древний мир из трелей новых //Воскрешает соловей //В тусклом золоте сосновых – //Сверху пальчики – свечей. //Край заброшенный – не брошен, //Жизнь ключами бьёт сполна. //И свои надела броши //Под берёзой бузина. //Бог своей дарящей дланью //Цвет колышет на ветвях. //Соловьиное венчанье //В соборованных садах! //И везде, где на равнине //Остановимся вдвоём, //Мы всегда посередине – //А по кругу окоём!"