Больше мне нечего сказать непосредственно в связи со Словником, и я оставляю его в покое.
* * *
История крупной и влиятельной немецкой диаспоры в России слишком известна, чтобы ее здесь повторять. К 1914 году число российских жителей, чьим родным языком был немецкий, приближалось к двум миллионам. Там, где немцы империи жили своими поселениями, вроде Сарепты или Покровска в Саратовской губернии, Люстдорфа под Одессой или Еленендорфа (рядом с Гянджей в нынешнем Азербайджане), это были кусочки Германии – с характерными каркасными постройками, мельницами, кирхами, трактирами. В домах – пуховые перины, на которые жарко смотреть, не то что залезть под них; на салфетках готические надписи гладью: изречения из Библии и нравственные сентенции; по праздникам танцы под скрипку, свинина с капустой и пиво. Обитатели этих сел были немцами во всем, кроме подданства. Живя в своей среде, многие из них, особенно женщины, а также склонные к домоседству мужчины, могли за всю жизнь не узнать по-русски и дюжины слов. Незнание колонистами русского языка стало быстро исчезать после 1874 года, когда новобранцы из немецких сел пошли служить в русскую армию. До того в течение 111 лет (после указа Екатерины II, разрешившего «иностранным» селиться в Российской империи) переселенцы и их потомки освобождались от призыва. Кстати, именно отмена этой льготы, а вовсе не попытки обращения в православие, как иногда уверяют, стала причиной переселения примерно 100 тыс. немцев из России за океан.
Другую картину мы видим, когда обращаемся к Петербургу. Молва создала ему славу почти немецкого города, хотя число немцев никогда не достигало там даже 50 тыс. человек (см. работу Н. Юхневой в сб. «Старый Петербург. Историко-этнографические исследования», Л. 1982. С. 27). Внутри же Петербурга самым немецким слыл Васильевский остров. Не зря роман Лескова о петербургских немцах называется «Островитяне». Часть из них, особенно купцы, сохраняли свое германское подданство. Но большинство составляли русские подданные, выходцы из остзейского края или, по-нынешнему, Прибалтики. Среди них было немало дворян и очень много ремесленников – булочников, колбасников, пивоваров, часовщиков. В интеллигентных профессиях немцы были очень заметны среди врачей, аптекарей, музыкантов, учителей. Петербургская немецкая пресса, петербургский немецкий театр, музыкальные и певческие общества были частью общенемецкой культуры. Печаталось немало книг местных немецких авторов, хотя не возникла (в отличие от пражской) самостоятельная петербургская немецкая литература.
Газета «Sankt-Petersburger Zeitung», одно из старейших в России периодических изданий, выходила в течение 188 лет, с 3 января 1727 года. Она всего на 25 лет моложе самой первой русской газеты «Ведомости». Кстати, в Словнике почему-то отсутствует Павел Константинович Кюгельген (Paul von Kugelgen, 1843–1904), ее издатель и редактор в течение 30 лет, видный публицист, профессор немецких педагогических курсов в Петербурге и уж точно «петербургский немец». Выходили и другие газеты, в частности «Nordische Presse» и «Sankt-Petersburger Gerold». Статьи из названных газет перепечатывались германской и европейской прессой.
Одной из важных статей дохода василеостровских немцев была сдача комнат жильцам. Не знаю, отмечал ли уже кто-нибудь следующую подробность. На Васильевском острове находились и важнейшие учебные заведения столицы – Петербургский университет, Академия наук (долгое время выполнявшая функции также и учебного заведения), Горный институт, Академия художеств, Историко-филологический институт, Метеорологические курсы, Училище торгового флота и, возможно, что-то еще. Среди студентов и слушателей было немало приезжих, и они, естественно, хотели жить вблизи «альма-матер». Они-то и снимали комнаты у василеостровских немцев. А у тех были дочки. И нередко, дело молодое, выпускник увозил из столицы вместе с дипломом жену-немку. Да и без этого жизнь в немецком доме не проходила для студента бесследно. Так вливалась струйка немецкого духа и бытовой культуры в русскую интеллигенцию, а с другой стороны – таков был один из путей растворения немцев в русском море, их знаменитого обрусения.
Но в жизни ничто не бывает слишком гладко и мило. В романе немецкого классика Теодора Фонтане «Сесиль» говорится об участнике битвы под Плевной, немце родом, который покинул русскую армию, убедившись, что его товарищи-офицеры ненавидят и презирают все немецкое. Подобные чувства и впрямь имели место. Много путешествовавший в прошлом веке по России барон Август фон Гакстгаузен-Аббенбург (кстати, именно ему мы обязаны длящемуся уже 150 лет недоразумению с «традиционной русской общиной») объяснял эти чувства поведением остзейских немцев – надменных и вечно лезущих вперед.
Объяснение не вполне точное. После манифеста Петра III «О вольности дворянства» 1762 года, освободившего дворян от обязанности служить, русские дворяне все менее радостно шли в администрацию, предпочитая военное поприще, хозяйство или рассеянную жизнь. А вот у балтийских немцев была эта жилка – любовь к организации и управлению, и они охотно поступали на государственную службу, делая карьеру даже в самых глухих уголках империи. Поэтому для многих в России немец ассоциировался не с милым толстовским Карлом Иванычем, а с Бенкендорфом, Дуббельтом и с их уменьшенными провинциальными подобиями.
Русский сановник из немцев нередко был воплощением душителя свободы именно в силу того, что добросовестно следовал букве, тогда как русские от века следовали правилу: дурные законы должно смягчать дурным их исполнением. Как пишет У. Лакер, «Борьба против «русского немца» стала для людей, подобных Герцену, навязчивой идеей» («Россия и Германия наставники Гитлера», изд. «Проблемы Восточной Европы», Вашингтон, 1991. С. 71). Доходило до того, что остзейским служакам ставили в вину их русский патриотизм. А уж если находился пример, наоборот, непатриотичного поведения, радости в антинемецком лагере не было конца.
Ставя себя на непростое место русских (именно русских) Шульцев, Шмидтов и Миллеров конца XIX – начала XX века, поражаешься тому, как все же ничтожно мало из них разрывались между двумя лояльностями. А уж если на вопрос: кто ты – русский или немец, сердце все же отвечало «немец», можно было просто уехать в Германию – как это сделал 120 лет назад Владимир Петрович Кеппен, будущий столп климатологической науки.
Но пришел роковой 1914-й – год начала всех наших несчастий. Буйная толпа сбросила с крыши германского посольства на Исаакиевской площади каменных (а кто-то пишет, будто даже бронзовых) коней и ведших их под уздцы Зигфридов и утопила в Мойке. Для множества жителей Российской империи – от царицы до сельских колонистов, многочисленных остзейских баронов и просто русских с немецкими фамилиями (почему-то у Михаила Булгакова обилие таких персонажей) – настали трудные времена. В начале войны прошла волна добровольной русификации: Вагенгеймы становились Вагиными, Шумахеры – Шуматовыми, Гагены – Гагиными, причем далеко не все делали это из страха. Люди верили, что идет вторая Отечественная и хотели отмежеваться от всего, что хоть как-то связывало их с врагом России. Вглядитесь в списки павших на поле боя – их печатали газеты той поры, – как много в них фамилий немецкого звучания, порой даже с приставкой «фон». Можно ли доказать преданность своей родине еще убедительнее?
Увы, даже это не предотвратило такого позорного события, как немецкий погром 27–29 мая 1915 года в Москве, с трудом усмиренный казаками. В 1915–1916 годах принимаются законы против «немецкого засилия» и «о сокращении иностранного землевладения и землепользования». Десятки тысяч человек выселяют из прифронтовой полосы и так называемых зон безопасности по берегам Черного и Азовского морей. Как оценить эти меры сегодня? У меня нет ответа. Особенно когда вспомню об одной из крупнейших диверсий мировой истории – взрыве и потоплении в севастопольской бухте новейшего русского дредноута «Императрица Мария» в октябре 1916-го. Много лет спустя открылось, что взрыв устроил инженер николаевского судостроительного завода Виктор Эдуардович Верман. Такие вещи не исчезнут, пока народы воюют между собой. Вспомним зеркальный пример – сына русской матери, уроженца Баку Рихарда Зорге.
