Выражение Бухарина «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная (!) от расстрела… является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи» очень точно передает суть замысла. Не будем себя обманывать: идейные чекисты (именно идейные; совсем уж безграмотные садисты, психопаты и выродки[15] не в счет) видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью «профилактического» террора они тайно ломали потенциал сопротивления; 90 % их жертв – простые люди, достаточно почитать мартирологи, особенно областные. Достаточно уже того, что многие из этих простых людей состояли в церковных «двадцатках», а значит, им был известен авторитет куда более высокий, чем Политбюро большевиков.

Если бы смысл работы карательных органов заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Именно и только поэтому коммунистам была нужна диктатура – преодолевать открытое и скрытое противодействие. «Научное (! – А. Г.) понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть» (В. И. Ленин).

С годами «сопротивление материала» меняло формы, становясь у миллионов людей неосознанной частью натуры. Они бы сами удивились, если бы узнали, что «сопротивляются режиму». Карательные органы так и не смогли одолеть это вязкое сопротивление – ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Это был страшно медленный, но непрерывный процесс тканевого отторжения Россией коммунистического тоталитаризма по причине ее с ним биологической несовместимости. Процесс шел не только на безотчетном и подспудном уровне. Осторожная проверка режима на прочность происходила в тысячах точек вполне сознательно, хоть и без единого плана. В академической среде и в молодежной, на фронтах Великой Отечественной, на кухнях у технической интеллигенции и на лагерных зонах все советские годы велось нащупывание возможностей смены вектора. Эти искания получили мощный толчок в послесталинское время, на рубеже 60-х гг. С отменой цензуры во второй половине 80-х развитие событий резко ускорилось.

Жесткая авторитарность коммунистического способа управления никак не была подготовлена предшествующим развитием России. Причины этой внезапной авторитарности не только в свирепых нравах Гражданской войны, не только в ленинской идеологии и практике. Произошел массовый наплыв крестьянской молодежи в города. Биографии подавляющего большинства советских деятелей не зря начинаются словами: «Родился в селе N такого-то уезда такой-то губернии»[16]. При эволюционном («думском») развитии страны такой наплыв малограмотных патриархальных масс во власть был бы невозможен.

Высокая доля вчерашних (или позавчерашних) крестьян была в послереволюционные десятилетия нормой почти в любой аудитории, почти в любом коллективе. Именно они принесли с собой присущее патриархальной семье представление об авторитарном «отце», суровом и деспотичном, но справедливом, и об авторитарном управлении как единственно возможном. Они приняли и в массе приветствовали такое управление, ибо сами управляли бы так же. И управляли – кому довелось.

Коммунисты максимально использовали этот ресурс авторитарности. СССР 1930—1940-х гг. был сильно упрощенным обществом, где все держалось на неукоснительном (в теории) исполнении приказов. Но даже таким государством управлять оказалось непросто: сигнал, проходя по субординационной цепочке, сильно искажался, а то и гас. Согласованность щупалец власти была ниже всякой критики, и жизнь в стране просто заклинило бы, если бы не важнейшее управленческое ноу-хау: партийный руководитель, каждый на своем уровне, постоянно собирал людей, которые не могли приказывать друг другу, зато он мог приказывать им всем (или почти всем), обеспечивая их взаимодействие. Саму эту идею большевики заимствовали у масонов: в ложах люди самого разного положения и статуса, не встречавшиеся между собой в обычной жизни, становились «братьями», могли договариваться о совместных действиях.

Территориальное партийное руководство обеспечивало горизонтальные связи всех структур власти и экономики своей республики, области, района или города. Таким образом, устройство СССР было завязано на ВКП(б) – КПСС не только по вертикали, но и по горизонтали. Это был каркас, на котором держалось все.

Казарменно-приказное управление показывало свою эффективность (хотя некоторые авторы оспаривают и это) лишь на тех направлениях, куда ресурсы бросались с двойным запасом или вообще без счета. На прочих направлениях, вопреки номинально плановой экономике, царил обычный советский более или менее бардак – правда, для помнивших худшее это была нормальная жизнь.

Но долго такая жизнь продолжаться не могла. Усложнение страны вступало во все большее противоречие с системой управления. Авторитарность перестает быть подразумеваемой со сменой поколений, с обновлением социальной структуры общества.

После войны пополнение советской элиты выходцами из села резко падает. Носители патриархального сознания теперь могут претендовать лишь на низшие социальные роли, хотя переселение в города продолжается. В 1970-е сильно ослабевает и оно[17], а с ним – и подпитка традиционного патриархально-авторитарного сознания. К этому времени – из-за коллективизации и других способов раскрестьянивания, из-за массовой гибели мужчин на войне – от традиционной авторитарной крестьянской семьи на селе уже мало что остается. Дети же и внуки сельских выходцев прежних призывов выросли горожанами. Ключевой общественной силой постепенно становятся люди, все менее согласные принимать и даже просто терпеть правила поведения и жизненные стандарты, казавшиеся предыдущим поколениям разумными, естественными, единственно возможными.

СССР за время своего существования так и не смог выработать внутренние механизмы самообновления. Именно это сделало коммунистический эксперимент столь краткоживущим. 74 советских года (1917–1991), по историческим меркам, – краткий срок, обычная человеческая жизнь, даже не жизнь долгожителя. На фоне двенадцати веков русской государственности время утопии – краткий и случайный эпизод, опечатка истории.

Зоркие люди видели Россию всегда, даже в самом глухом Эс-Эс-Эс-эРе. Свидетельствует Борис Пастернак: «Сквозь прошлого перипетии /и годы войн и нищеты/я молча узнавал России/неповторимые черты. /Превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя: / здесь были бабы, слобожане, учащиеся, слесаря. / В них не было следов холопства, которые кладет нужда, / и новости и неудобства они несли как господа».

Новая Россия не могла родиться и не родилась вдруг, она десятилетиями складывалась в оболочке Советского Союза, незаметно замещая его. В минералогии подобный процесс так и называется: метаморфическое замещение. Чтобы по-настоящему понять свою обновленную страну, нам следовало бы задним числом изучить этот процесс. Однако такая задача, кажется, еще даже не поставлена[18]. Что неудивительно – для ее выполнения потребовалось бы поднять исполинскую целину коллективной памяти многих десятилетий, включая устную («народную») историю, к тому же интерпретаторы вряд ли найдут общий язык.

Путь утопии к окончательному краху был предопределен неизбежным опамятованием России. Оно было своеобразным. Постепенная смена настроений, броунов поиск новых смыслов – все это было присуще не только интеллигенции, как принято думать. Если интеллигент, особенно циничный, умудрялся без всякой шизофрении разместить взаимоисключающие представления на разных уровнях своего закаленного мозга, сшибка в головах простых людей носила прямо-таки трагический характер.