Жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями. Нужные люди появились, едва раздался клич «Дозволено все, что не запрещено!», годный, по правде сказать, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила все, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и потому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие, бедовые. Социалистическая клетка тяготила их уже по причинам темперамента. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» – жаловался когда-то Высоцкий. Выяснилось, что не так уж и мало.

Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Их великую экономическую импровизацию невозможно было обойти или перескочить. Подумайте, из какого девственного социалистического леса вышли эти люди, совершенно не боящиеся жизни, вмиг начавшие заниматься челночным бизнесом, открывать магазины, возводить биржи, банки, холдинги (и конечно, пирамиды), гнать грузы через границы, открывать рекламные и продюсерские компании, выпускать акции и векселя, прогорать и вновь вскакивать (или не вскакивать) на ноги! Спору нет, в отечественном бизнесе с самого начала присутствовала криминальная струя (хоть и не такая мощная, как принято думать). Но управлять преступным бизнесом – неизмеримо более хлопотное, опасное и высокозатратное занятие, чем управлять налаженным законным делом. А так как за прошедшие годы жизнь выявила на Руси великое множество врожденных дельцов, купцов, оборотистых предпринимателей из молодежи, то люди, знакомые с нарами, давно уже численно затерялись в этом множестве. Сегодня погоду делает уже следующая генерация – «безжалостные, но эффективные молодые предприниматели» («ruthless-yet-effective younger entrepreneurs»), как их довольно точно, пусть и не исчерпывающе, характеризуют американские аналитики[77]. Эти ребята могут вам лично не нравиться, но именно они поднимут экономику России на нужный уровень.

Наши публицисты от экономики (в начале 90-х были даже эстрадные экономисты, и в этом присутствовала своя прелесть) как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское, такого Россия никогда не знала. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции: «Он 50 лет торговал в России, а до этого – его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20–30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. «Ни с меня, ни я – никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать,» (Н. В. Волков-Муромцев. Юность. От Вязьмы до Феодосии. – М., 1997. С. 100). Таких свидетельств множество.

На первый взгляд от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики[78], на чем она до сих пор держится? Не только на коррупции, но и на умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова, т. е. без гор документов и без юристов, берущих за свои услуги тысячу долларов в час. Теневики это презирают, им достаточно устного соглашения. Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая воспроизводиться в тени). Традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, у нас в значительной мере перетекли в открытый деловой мир.

«…Люди в своей массе неординарные, деятельные, расчетливые, домовитые, способные к неуклонному преследованию своей цели, к жесткому или мягкому образу действий, смотря по обстоятельствам» – это сказано не сегодня. Так описывал российских предпринимателей более ста лет назад историк Д. И. Иловайский. Ни одно из его прилагательных, включая «домовитые», не нуждается сегодня в замене или даже в уточнении. Средний бизнес двадцать лет жил и живет у нас в условиях жесткого давления, но те, кто выжил и устоял, жилисты и закалены, как мало кто в мире. Замечательно, что они по всей России типологически очень схожи. Это к вопросу о нашей однородности.

Что же касается «русской лени», о ней уже мало кто вспоминает – просто потому, что перед глазами сплошные трудоголики. А самое главное, наш народ, как и век и два назад, отлично понимает слово «надо».

Россию отличает поразительное для такой огромной страны культурное единство. Оно тоже не было нам гарантировано. Если «в допетровскую эпоху сохранялось единство и гармония русской национальной культуры – ведь один и тот же стиль жизни, общие развлечения, фольклор были и в тереме боярина, и в избе крестьянина. [то] после Петра с этим было покончено навсегда»[79]. Не навсегда. Обратное сближение «двух народов», поначалу медленное, несомненно даже для XVIII в., не говоря уже о XIX. В России не появились социолекты, языки социальных групп (вроде кокни, непонятного английским аристократам). Опыт Адриана Топорова, в течение 20 лет (1912–1932) читавшего крестьянам классиков и современных писателей (в 1930-м он обобщил их отзывы в трехтомной книге «Крестьяне о писателях»), заставляет думать, что в начале XX в. единство национальной культуры уже во многом восстановилось – крестьянам почти не требовалось объяснять реалии «барского» мироощущения. В советское же время всеобщее и предельно унифицированное школьное образование, армия, массовые переселения, кинематограф и, наконец, телевидение доделали дело.

В постсоветский период культурное единообразие лишь укрепилось – теперь главная заслуга в этом принадлежит телевидению. В Южно-Сахалинске, Улан-Удэ, Иркутске, Уфе, Ухте, Саранске, Чебоксарах, Иванове, Осташкове, Калининграде, Таганроге, Ростове, Краснодаре, Темрюке, в Королевщине Жарковского района Тверской области и в Хмелите Вяземского района Смоленской области (перечисляю места, где побывал недавно) местное «культурное поле» не требует усилий от приезжего. Разница лишь в том, что на местных телеканалах меньше пошлости. Национально (и даже с вызовом) ориентированные интеллигенты в Бурятии или Башкортостане после часа заинтересованного общения с ними оказывались людьми, чей бурятский или башкирский культурный мир изумительно дополняет их общероссийский мир (или наоборот). Студенты из Дагестана задавали мне после лекции вопросы, которые я скорее мог ожидать от петербуржцев. И без малейшего акцента.

Внутри русского языка нет таких диалектов, которые бы затрудняли их понимание в какой бы то ни было точке страны – в отличие от Испании, Германии или Италии[80], не говоря уже о Китае и еще множестве стран мира.

В России, согласно данным переписи 2002 г., русским языком владеет 98 % населения. Это очень большой шаг вперед на фоне цифр советского времени, максимальный показатель в нашей истории. Почему, если сравнить итоги двух переписей – 2002 и 1989 гг., – в России на треть сократилось число украинцев и белорусов (в общей сложности на 1,82 млн душ)? Лишь немногие из этих людей уехали соответственно на Украину и в Белоруссию, большинство же просто сменили свое этническое самосознание, объявив себя при переписи русскими, каковыми они по всем нормальным критериям и были. По той же причине стало на 21 % меньше мордвы, на 11 % – удмуртов, на 8 % – чувашей, на 6 % – марийцев и т. д. Смена самосознания была бы невозможна, если бы вела к культурному дискомфорту. Значит, не ведет. Эти процессы будут продолжаться; по-настоящему они набирают силу, считают ряд этнологов, только сейчас.