Джонатан Бакли

Брайар-роуд

У меня есть адрес, но знать номер дома не обязательно. На улице Брайар-роуд шестьдесят домов, и я могла бы найти нужный с завязанными глазами. От него исходят неслышные, но ощутимые сигналы; его словно окутывает аура беды. Большинству домов на этой улице не помешал бы ремонт: со стен, обглоданных морскими ветрами, слезает краска, оконные рамы подгнили. Однако дом, где меня ждут, выглядит как новенький. Его наружные подоконники отливают молочным блеском. Многие машины, припаркованные у тротуара, обметало сыпью ржавчины, но автомобиль перед этим домом — большой немецкий седан — в идеальном состоянии, хотя и далеко не нов; на отцовском фургончике, впритык к которому он стоит, тоже ни царапины. Вдоль клумбы бежит полоска травы, прямая, как световой луч. Я видела фирму отца; почти все местные жители ведут тяжелую борьбу за существование, но у этой семьи денег достаточно.

Как и следовало ожидать, дверь отворяет отец. Именно он читал объявление для прессы и отвечал на вопросы; у матери не было сил разговаривать. На экране он казался человеком, с которым лучше не спорить. Личная встреча усиливает это впечатление: он невысок и поджар, в рубашке с закатанными рукавами, под которыми бугрятся непропорционально большие мускулы; взгляд пристальный и вызывающий; я не удивилась бы, узнав, что раньше он был боксером. Сегодня он не брился: маленькую загогулину шрамика на подбородке окаймляет седоватая щетина. Он смотрит на меня так, будто я пришла предложить ему заведомо ненужный товар, и ясно дает понять, что не намерен раскрывать рот первым. Я представляюсь, но едва успеваю произнести четыре-пять слов, как он меня перебивает. — Входите, — говорит он, сторонясь, чтобы освободить дорогу непрошеной гостье.

Атмосфера в доме знакомая — здесь царит штиль, который наступает следом за катастрофой.

— Сюда, — командует отец, сопровождая это слово тычком большого пальца. Я вхожу в гостиную, где нет ни души. Вся мебель в комнате нацелена на телеэкран во всю ширину стенного выступа, скрывающего дымоход. По обеим сторонам от светло-коричневого кожаного дивана стоят фигурные кресла того же цвета; меня усаживают в одно из них. Разделавшись со мной, отец возвращается в холл и зовет жену со второго этажа. Это лишнее: она знает о моем прибытии.

Перед диваном с креслами, на журнальном столике со стеклянным верхом, лежит газета; на стекле ни пятнышка, ни пылинки, да и вообще вся комната сверкает чистотой. Между стеклянными статуэтками и фотографиями на трюмо равные интервалы; все снимки повернуты в одном направлении. В воздухе слабо пахнет чистящим средством, ковер недавно пылесосили. Здесь уже побывали многие — родные, соседи, сочувствующие, полицейские и прочая незваная публика, но у меня нет ощущения, что комнату убирали ради гостей. Я предположила бы, что в этом доме и раньше любили чистоту и порядок, но в последнее время тяга к ним стала еще сильнее — отчасти потому, что домашние хлопоты отвлекают от тяжелых мыслей, а отчасти потому, что членам семьи важно держать под контролем то, что они могут держать под контролем. Когда я осматриваю комнату, мне приходит в голову, что хозяева уповают на своего рода симпатическую магию: если все делать правильно, то будет восстановлен порядок в более широком смысле, и их дочь вернется. А пойти на уступку хаосу, пусть даже самую крошечную, значит покориться ему целиком и смириться с худшим.

Отец возвращается в гостиную и занимает другое кресло. Наклонившись, берет со столика газету и кладет на пол рядом с собой. Я отмечаю про себя его плотно сжатые губы, желвак на обращенной ко мне стороне лица. В подобных обстоятельствах отцы всегда попадают под особое давление, потому что отец — всегда один из главных подозреваемых, так же как и бойфренд, если он есть, а в данном случае его нет. По крайней мере, о нем никто ничего не знает. А если про бойфренда до сих пор ничего не выяснили, то его и не было, почти наверняка. Так что отцу без оглядки доверять не стоит, это известное правило. Плачущие отцы не раз оказывались обманщиками. Этому человеку пришлось убеждать полицию в своей невиновности. Его заставили отчитаться обо всех своих действиях в тот день, час за часом. Нашлись и свидетели, подтвердившие его слова. Но в таких отчетах нередко бывают изъяны, мелкие нестыковки, которые обнаруживаются не сразу. Поэтому и сейчас ему еще кое-кто не верит — очень уж часто виновным оказывается именно отец. Однако на сей раз отец не виноват. Я это знаю.

Он глядит поверх моего плеча на небо. С шорохом потирая щеку, отпускает замечание о какой-то журналистке — «разнюхивала тут», говорит он. Его намек прозрачен: я-де из той же компании.

— Им иногда не хватает такта, — сочувственно отзываюсь я.

Тут в комнату входит жена. Примерно моего возраста, ровесница своего мужа, она выглядит старше лет на десять; при ходьбе она словно опирается на невидимую трость. Ее улыбка — это улыбка женщины, которая пришла на врачебный осмотр, чтобы подтвердить или опровергнуть поставленный ей диагноз. Она робко протягивает мне руку, и я заключаю ее в свои. Рука у нее невесомая, обессиленная — будто держишь в ладонях тельце маленькой, только что убитой птички. Глаза больные, потухшие.

— Мальчики еще не приехали, — извиняется она. Потом добавляет, что они уже в пути; оба будут здесь минут через десять. И предлагает мне чаю.

— Спасибо, — говорю я. Хочешь не хочешь, а отказываться нельзя.

Предоставленный самому себе, отец не находит ничего лучшего, кроме как задать мне демонстративно грубый вопрос.

— Так значит, вы этим живете? — спрашивает он. — В смысле, зарабатываете на жизнь?

— Нет, что вы, — отвечаю я. — У меня есть обычная дневная работа. В офисе.

— А это, стало быть, хобби?

— Я бы так не сказала, — говорю я и улыбаюсь без всякой обиды. Если возникает напряжение, его надо снимать сразу же.

— С чего вы вообще этим занялись? — спрашивает он.

Я вкратце рассказываю ему, как еще в молодости открыла в себе эту способность: моя родственница попала в беду, и я это почувствовала, хотя мы тогда находились в разных странах. Сейчас вряд ли уместно добавлять, что эта родственница была моим близнецом и что спасти ее я не смогла.

— Женская интуиция, — комментирует отец.

— Если угодно.

Он скользит взглядом по моему жакету.

— Ходите в церковь? — видимо, решил, что это мой костюм для воскресной службы.

— Нет, — отвечаю я.

— Аналогично, — у него тон игрока, который нехотя соглашается на ничью. В этот момент возвращается жена с подносом. Ее сопровождает молодая женщина. По моему впечатлению, ей около двадцати, и она на шестом или седьмом месяце беременности. Плохая кожа замаскирована умело наложенной косметикой; тяжелые ресницы, идеальные зубы. Это вторая дочь. Она садится рядом с матерью на диван и берет под свое начало чайник с чашками.

Мать спрашивает про дочку Шоремов, но я мало могу добавить к тому, что она уже знает. Между матерью и дочерью Шорем все в порядке, говорю я, и это почти правда. Принцип конфиденциальности никто не отменял. В этот дом меня пригласили как раз потому, что хозяева прослышали о случае с дочкой Шоремов. Она отправилась с друзьями на фестиваль — мать дала на это свое согласие, хотя муж матери был против — и пропала. Родные сообщили в полицию, но это не принесло результатов. Газетные призывы тоже оказались бесплодными. Тогда к ним пришла я, посидела немного в комнате дочери, и это дало мне основания заявить матери, что с ее дочкой не произошло ничего плохого. Со временем она получит от нее весточку, сказала я; ее дочь в Лондоне, и она счастлива. Она действительно жила в Лондоне и была счастлива — с другой молодой женщиной, о чем я тоже могла бы известить мать, которая обратилась ко мне, услышав об истории с юношей из Пула, не вернувшимся с вечерней прогулки. Он терпит лишения в городе, куда попал по важной для него причине, сказала я его родителям; а год спустя он пришел домой и признался, что ночевал на улице в Саутгемптоне, где живет девушка, о которой они и слыхом не слыхали.