— Ну… — глядя на меня, говорит отец; это звучит вопросительно и вместе с тем безразлично. Он так и не вынул руки из карманов.

Мне остается лишь еще раз принести извинения, что я и делаю.

— Поехали, — говорит он дочери.

Она берет свой телефон и снова включает его, а потом бросает на меня быстрый разочарованный взгляд, словно только что сообразила, что ее обманули. Кивает и выходит вслед за отцом.

Мать до сих пор сидит.

— Не торопитесь, — просит она, трогая меня за руку. Если я сейчас уйду, дом станет невыносимо пустым. Я сажусь рядом, и она кладет передо мной кисть, согнутую чашечкой. Я накрываю ее своей.

— Это была не его идея, — говорит она. Пусть я не обижаюсь на поведение ее мужа.

— Нет-нет, я не обиделась, — уверяю я. Мне ясно, что идеи мужа пользуются в этом доме бесспорным приоритетом.

— Он очень измучен, — поясняет она. — Как и все мы.

— Вам нельзя терять надежду, — говорю я. — Никогда не теряйте надежды.

Ничуть не обманутая этими словами, она молчит, и моя неуклюжая поддержка растворяется в воздухе. Мать упирается взглядом в черный прямоугольник телевизора, но ее глаза ничего не видят.

— Передвинем стол обратно? — предлагаю я.

Она как будто не слышит, но потом отвечает, совсем тихо:

— Успеется, — и секунд пять-шесть смотрит прямо на меня. Это как если бы мы с ней обсудили ситуацию и обе не знаем, что еще можно сделать. Мать освобождает мою руку и поворачивается к окну. Она глядит туда, как на картину, которая ей непонятна или, во всяком случае, не вызывает у нее никакого интереса.

Я тоже смотрю в окно. С минуту или дольше мы сидим молча, и на наших лицах тает скудный вечерний свет. Потом, точно выслушав приговор судьи, мать устало кивает.

— Она была такая славная… — говорит она.

Все утешения тут бесполезны. Словами никогда никому не поможешь — только участием. Я кладу ладонь ей на руку, чуть ниже локтя.

Когда появляются слезы, я достаю платок. Она берет его и с силой прижимает к глазам, обнажая зубы.

Иногда страдания приводят к тому, что любовь вспыхивает заново, но здесь, я знаю, случится противоположное. Мужчинам бывает трудно любить, женщинам — нет.

Ее дочь была прекрасна, говорю я ей. Все мои слова звучат для меня самой как слова священника, давным-давно утратившего веру. Но молчать, по-моему, было бы еще хуже.

— Столько потерь… — бормочет она. Ее голос едва слышен; глаза раздирает мука. Я встаю, подвигаю стул, чтобы сесть с ней лицом к лицу, и беру ее руки в свои. Теперь мы соединены — ее левая рука в моей правой, и наоборот. В этот раз я не чувствую никакого сопротивления. Если бы дочь была жива, я бы это знала. Пока она говорит о своей дочери, наши руки лежат у меня на коленях. Рассказывая, она улыбается, плачет. Ее взгляд прикован к нашим рукам, словно это через них льется ее исповедь.

Она знает, что я помогу ей. Когда острота ее горя начнет притупляться, она вспомнит обо мне — через год, а может быть, через два, когда уйдет муж. От таких ударов нет исцеления, боль все равно останется. Ее можно только смягчить, и самое сильное средство для этого — любовь. Она понимает, что я ей предлагаю.