— Да, конечно. В штабе уже полно резервистов, почти все курящие… Глупо. Я-то думал: действительно чёрный ход. Куда ты меня завела?

Хельга наконец развязала шаль и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам, а шаль, скомкав, протянула мне:

— Держи. Или сунь в карман.

— Может быть, не стоит? — спросил я, начиная понимать её замысел. Зачем тебе?

— Без меня ты не пройдёшь мимо вахты.

— Мимо вахты я уже и с тобой не пройду. Поздно.

— Посмотрим! — И она нетерпеливо затолкала шаль в нагрудный карман моей безворотки (пуховик я отдал в гардероб).

В кармане уместилась только половина шали. Другая половина — с единственной вышитой розой — торчала наружу. Потом Хельга деловито взлохматила на темени своё червонное золото, распустила поясок и расстегнула пуговицы плаща — все, кроме верхней.

— Вперёд, капитан! — приказала она, беря меня под руку и подставляя губы для поцелуя.

Я толкнул дверь левой рукой — и мы, продолжая целоваться, синхронно шагнули через вёдра, уронив одно. Слева громко икнули и сказали: «О-го!» Мы тотчас отпрянули друг от дружки и ускорили шаг.

Прокуренный умывальник встретил нас одобрительным гоготом и следом за нами высыпал в коридор. Мы быстро шли, почти бежали по длинному коридору к выходу, держась за руки. Сзади неслись восторженные комментарии (кажется, я покраснел). Хельга на бегу выдернула из моего кармана шаль и сунула её мне в руку, а метров за семь до вахты споткнулась и чуть не упала. Я успел её подхватить.

Она висела на мне, поджав ноги и обняв меня за шею. Так и я понёс её дальше, снова целуя (не без удовольствия, почти всерьёз и даже увлекаясь), но перед вахтой непроизвольно замедлил шаги. Дежурный офицер с любопытством наблюдал за нами из своего окошечка, а потом встал и распахнул дверь дежурки. Просто для того, чтобы лучше видеть? Тогда зачем у него расстёгнута кобура с «першем»? Ну вот, уже взялся за рукоятку и кашляет.

Да. С ним этот фокус не пройдёт. Вот если бы я был один…

Я остановился. Я же не знал, что у Хельги был не единственный фокус в запасе! О таких вещах надо предупреждать.

Она вдруг оторвалась от меня, забилась, выгнулась, локтем упёрлась мне в грудь, закатила пощёчину и крикнула:

— Пусти!

Я подчинился. Мне стало ясно, что она передумала, и что ей стыдно.

Хельга стояла передо мной, торопливо завязывая поясок, лицо её пылало ненавистью и презрением.

— Дурак! — сказала она громко. — И целоваться не умеешь!

Повернулась и побежала прочь, к выходу.

Дежурный офицер захохотал.

Я слепо оглянулся на него, пытаясь запомнить лицо. Сейчас-то он на службе, и кобура расстёгнута, но если его скоро сменят, а я ещё буду здесь…

Из дальнего конца коридора уже подвалили недокурившие и накурившиеся зрители первого акта: перебивая друг друга, они взахлёб излагали его содержание дежурному офицеру… Я молча мял в руке Хельгину шаль, выслушивал различные версии происшедшего и медленно свирепел.

— Ну чего стал-мандал? — крикнули сзади. — Она же там без платочка! Замёрзнет!

Сжав кулаки, я стал поворачиваться. Этот-то не на службе…

— Лоп-пух… — выговорил дежурный офицер (он уже заикался от хохота). — Дыг… Догоняй!

Я снова слепо глянул на него — понял — благодарно ухмыльнулся деревянным лицом и бросился догонять.

— Десять минут! — крикнул мне вдогонку дежурный офицер. — На подписание мирного договора!

— И на миротворчество! — добавили сзади. (Кажется, я узнал голос чижика-пыжика…).

— Ты умный, — сказала Хельга. — Ты умеешь целоваться. Обними меня!

Она ждала меня у старого трамвайного кольца. Плащ у неё был застёгнут на все пуговицы, поясок аккуратно завязан, волосы были рассыпаны по плечам, а глаза смеялись.

Я молча протянул ей шаль. На бегу я успел немного подумать.

«Обиделся?» — спросила она глазами.

«Не на тебя», — ответил я, продолжая протягивать шаль.

Мы были здесь не одни. Было время обеда, час пик. Переполненные конки и автобусы проносились, не останавливаясь, и пешеходы, взалкавшие стать пассажирами, сновали от остановки до остановки челночными рейсами. Отчаявшиеся просто ждали, а самые отчаянные уходили пешком. Нас то и дело толкали.

Она подошла ко мне вплотную и погладила меня по щеке. Я вздохнул, набросил на неё шаль и свёл концы под подбородком.

Она права: мы здесь наедине.

И у неё зелёные глаза.

Но я успел подумать.

— Спасибо, — сказал я. — И… ты извини, но всё это было зря. Я должен вернуться.

«Зачем?» — спросила она глазами.

Ответ у меня уже был сформулирован, и я ответил:

— Я офицер. Я получил повестку. Наконец, я женат и люблю жену. А на неё будут показывать пальцем и говорить: вот идёт жена дезертира!

«Неправда!» — сказала она глазами и повторила голосом:

— Неправда!

— Что именно? — уточнил я.

«Почти всё» — глазами. И голосом: — Почти всё.

Да, может быть, и так, подумал я, вспомнив белого слона и звёздочки на барьере. Но я обязан считать себя офицером, и повестка была — со всеми вытекающими. Остальное неважно.

Я повернул руку и посмотрел на часы. Тринадцать тридцать восемь остаётся меньше семи минут. И ещё добежать.

— Тебе что-то известно?.. — я продолжал держать концы её шали. (Женщин с такими глазами надо сжигать на кострах.) — Ты что-то знаешь об этом деле?

Подъехала конка и, скрипя рессорами и тормозами, остановилась. Она была почти пуста. Это была частная конка, и садились в неё неохотно, потому что из двух лошадей, запряжённых цугом, лишь одна была здоровая — вторым был «пегасик». Такая пара может понести.

— Знаешь или нет?

«Знаю. Всё». — И голосом: — Всё о тебе.

— Тогда расскажи. — Я снова посмотрел на часы.

Хозяин конки уговаривал толпу: «Смирнёхоньки — из одной кормушки едят, садитеся, господа, не бойтеся, у меня баба на что трусиха, а что ни воскресный день — на базар катаю…»

— Ты не услышишь, — сказала Хельга. — Ты сейчас глухой.

Она мягко отстранилась от меня, стянула шаль на плечи и, подойдя к «пегасику», стала чесать ему за лопаткой, там, где росло рудиментарное крылышко. Уродец по-птичьи закинул голову на спину, зажмурился и звонко застонал.

— Хельга!.. — я снова посмотрел на часы. — Понимаешь, ещё четыре минуты, и я дезертир. Скажи мне хоть что-нибудь. Хотя бы на прощанье.

— Беги… — сказала она, не оборачиваясь и продолжая почёсывать. Расквась им физиономии — юношам, которые смеялись над тобой. Они тебе сочувствовали и завидовали, но ведь смеялись! Ты разгневан праведно, беги. Убей кого-нибудь. Служивого, отпустившего тебя попрощаться: он тоже смеялся. Отними у него оружие и убей. — Хельга взглянула на меня через плечо. Её глаза говорили совсем другое — но я не мог разобрать, что именно. Вот зачем ты решил вернуться. Все остальные причины ты придумал потом.

— Нет, не придумал! Вспомнил!.. Ты почти заставила меня забыть, но я вспомнил!

«Ласковый, господа, — вещал возница, — гляньте, какой ласковый, с любой животиной душа в душу, барышня красивая и та не боится, а вы чего же…» — Конка постепенно заполнялась.

Хельга отошла от «пегасика» (он шумно вздохнул и свесил голову, кося на неё влажным голубым глазом) и снова подошла ко мне вплотную. Взяла меня за запястья и, оттянув их книзу, прижала к своим бёдрам.

Глаза в глаза и губы в губы.

— Ты просил: на прощанье, — сказала она. (А глазами…) — Это было на прощанье. — (…глазами она говорила…) — Виктор, я не хочу с тобой прощаться! — (…то же самое!)

Мне стало трудно дышать.

— Зина предлагала тебе остаться на чай, — объявила Хельга. Предлагала?

«Да», — ответил я. (Глазами. Говорить я ещё не мог.)

— А знаешь, зачем?

«М-м… нет. А что?» — Я повёл плечом.

— Она хотела, чтобы ты отсиделся у них в «удобствах».

Я подумал.

«Возможно. Но, видишь ли, я…»

— Вижу: ты бы не стал этого делать. Ни за что. Для тебя естественнее бежать, чем прятаться, и естественнее драться, чем бежать.