Вот, собственно, и всё, что связывало мичмана с Парамуширом. И этого оказалось достаточно, чтобы личное дело Ящица заинтересовало ИХ?.. Я не понимал, почему. И дал себе слово: попытаться найти поручика Титова и послушать его. Полковника Тишину искать было незачем — о нём я знал всё. Ну, во всяком случае, достаточно, чтобы не желать его видеть.

Слушая мичмана, я, разумеется, дополнял его рассказ фактами, известными мне. Мысленно — ни в коем случае не вслух. Ему нужно было выговориться, и я дал ему возможность выговориться… У него до сих пор перед глазами закипает и светится красным гранит на том месте, где только что стояли семеро из девятнадцати. Он всё ещё помнит, как до самого вечера над этим местом дрожал и струился нагретый воздух… Да, помнить такое тяжело. В особенности, если не знаешь, в чём тут дело, а самого себя считаешь соучастником. Необходимо выговориться и выплеснуть вон эмоции, прежде чем обретёшь способность мыслить логически и сумеешь увидеть картину пережитого во всей её полноте. Очень странно, что Якову до сих пор никто ничего не объяснил. Неужели я — первый парамуширец, которому он всё это рассказывает?

Едва я успел об этом подумать, как выяснилось, что нет, не первый. Яков знает, что такое нежить — со слов. Знает, но продолжает считать тех семерых людьми.

— У вас на борту во время карантина проводились медицинские тесты? спросил я. — Слух, зрение, скорость реакции… Нет? Значит, за вами просто наблюдали с берега — и сожгли бы немедленно, если б над палубой взвилось хоть одно «волокно»! Потому что только на материке нам не хватало этой заразы!

— И это — по-людски? — спросил Яков.

— А как по-людски?

— Высадить их обратно на остров, и пусть бы дожили. Три дня, ну два, ну день, сколько им там оставалось…

— А если бы через пару часов те семеро вошли в активную фазу? Не меньше двух третей экипажа были бы уже не люди!.. В десанте иммунитет — у двадцати девяти процентов личного состава, и заранее нельзя сказать: есть он у человека или нет.

— Ладно, Виктор… — Яков махнул рукой и налил. — Всё это я слышал и знаю. А пацанов жаль.

— Ты не парамуширец, — вздохнул я и поднял кружку.

— Да, — сказал он, капая в свою. — Я не парамуширец.

Яков ушёл за полночь, пообещав утром заскочить в штаб и забрать мой пуховик, а я остался у Хельги. Пешком через весь проспект, да ещё ночью холодно… И Ника меня всё равно не ждёт… А завтра до обеда надо поискать Титова. Если он ещё не ТАМ, я найду его в баре. По субботам поручик Титов торчит в баре. Полковник Тишина по субботам торчит в музее — в баре он появился только однажды, ещё подполковником, и вот уже четвёртый год как перестал появляться. При мне.

До Парамушира майор Тишина работал у НИХ и, по всей вероятности, чем-то ТАМ провинился. На Парамушире же он моментально окопался в штабе соседнего с нами ДД-5, так как ни на что иное был не способен. А спустя две недели пятый дивизион остался без штаба. Тишину мы отрывали от полевого разрядника по частям, и всё это время он продолжал давить гашетку, хотя барабаны ПРТ-512 были давно пусты. Штабные фургоны, все три, майор сжёг настолько основательно, что даже не удалось выяснить, был ли у кого-нибудь из штабистов иммунитет (и было ли вообще нападение). У Тишины иммунитет был — и после обязательного 15-суточного карантина он отбыл на материк. Не исключено, что внеочередную звезду он получил как раз за этот подвиг, а по срокам быть бы ему разве что подполковником…

Где сейчас работает полковник Тишина, я не знаю и знать не хочу, а в Клубе он является одним из трёх сопредседателей Исторического Общества. Вот уже год, как он давит на все инстанции, тщась отобрать у нас пару «гостиничных номеров» для двух новых экспозиций: «Миротворческие традиции Запорожской Сечи (рейды на запад)» и «Ермак Тимофеевич — первый русский миротворец в Сибири».

Предупреждать этого «историка» о чём бы то ни было глупо и небезопасно. В особенности, об опасности ОТТУДА. Потому что либо ОНИ ему ничего не сделают — либо ТУДА ему и дорога. Такие спят спокойно, личные сны у таких приятны и в меру волнительны.

А что сегодня приснится мне? В ночь с пятницы на субботу мне, как правило, снится всякая ерунда, стыдно рассказывать. Белый слон хулиганит. А тут ещё водка…

Хельга уже спала (не у меня на плече, как любит Ника, а так же, как я, на спине) и держала меня за руку. Плитку она усыпила на ночь, но я не мёрз, наверное, потому, что Хельга держала меня за руку… И карниз, державший занавесочку, тоже спал, но у краски на потолке уже началась старческая бессонница, она продолжала слабо светиться. Ещё месяц-другой, и она наконец-то уснёт навсегда… Уже засыпая и сам, я вдруг подумал, что, кажется, я знаю, что ИМ нужно от парамуширцев. Это была настолько дикая мысль, что я поспешно отнёс её появление на счет водки и постарался прогнать. Это был типичный значок — его не было. И, чтобы прогнать значок, я стал снова думать о поручике Титове: увижу ли я его завтра в Клубе?

Если бы у Хельги был транслятор — всё было бы просто. Я приснился бы Титову, не называя себя, и попросил бы его зайти утром в бар. И если бы он не пришёл, я бы точно знал, что он уже ТАМ. Но транслятора у Хельги нет, только приёмник, да и тот одноканальный. Хельга всегда спит одна… И сниться ей вот уже три года, как некому, значит, транслятор она продала. А пенсия… Вдовы, живущие на пенсию, рано или поздно продают всё и приходят в Клуб. В номера…

Я скрипнул зубами, и Хельга моментально проснулась.

— Ты злишься, — шепнула она. — Не надо.

— Я не злюсь. Я пытаюсь уснуть.

— Ты злишься на значки — и видишь только их. Хочешь, мы поспим вместе?

— Мы и так спим вместе.

— Нет, я имею в виду третье: спать и видеть один и тот же сон. Хочешь?

— Значит, у тебя есть транслятор?

— Он не нужен. Наоборот, он только мешает.

— Слишком много значков? — улыбнулся я.

— Ты уже всё понимаешь. Ещё чуть-чуть — и будешь совсем колдун. Тебя усыпить?

— Попытайся.

— Поспим вместе?

— Да.

— Спи, — шепнула Хельга, и я уснул…

Материк был громаден и ещё никак не назывался. Название ему придумают потом, когда его не станет. Очень красивое название, оно звенит и светится через весь материк. Вот так:

ГОНДВАНА

Только это будет уже не материк, а сплошной значок… А пока что он весь живой: двигается, дышит, стареет.

Я опустился на алмазный пляж северного побережья. Когда материк станет значком, этот пляж уйдет под Гималаи. Алмазов не станет. Они обнажатся в других местах, но перестанут быть просто песком и камнями. Песчинки и камни окажутся значками, из-за которых начнут убивать. Из-за значков всегда дерутся и убивают, и получается, что убивают сами значки. Которых нет. Которых больше, чем даже песчинок на этом пляже… Я посидел у воды, пересыпая песок из ладони в ладонь, а потом отряхнул ладони и побрёл вглубь материка, прочь от пляжа. Хорошо, что он уйдет под Гималаи. А то ведь жутко подумать, какая свалка могла бы тут произойти спустя сотни миллионов лет.

Я продирался через густые заросли высоченных папоротников, протискивался между жёсткими зелёными стеблями и увязал по щиколотки в жирной хлюпающей земле. Из-под ног, пищ`а, порскало что-то живое. Со всех сторон рычало, ворочалось, чавкало, предсмертно орало, ликующе и трубно возвещало о том, что сумело выжить и вот сейчас насытится.

Потом я брёл, увязая по щиколотки в горячем песке. Что-то живое с сухим шелестом порскало из-под ног и, сухо шелестя, зарывалось по самые кончики дрожащих, звонких от сухости хвостиков. Кто-то огромный, натужно хрустя сухожилиями, полз вдалеке, равномерно вбивая в барханы чугунные тумбы ног, беспорядочно ныряя в песок маленькой головкой на длинной шее и влача бесконечный, как товарняк, чешуйчатый хвост. Трескучий рой диковинных насекомых, с мою ладонь каждое, снялся с гребня ближайшего бархана и завис надо мной, двигаясь одновременно и резко, как вертолёты на смотру, то влево, то вправо.