Один судья недавно сообщил о себе следующее.

С ним нередко бывало, что, когда ему случалось вновь разбирать дело, которое он уже разбирал несколько лет назад и о котором с тех пор не вспоминал, – вдруг оказывалось, что все первое разбирательство совершенно им забылось, и он даже не мог припомнить, что когда-либо слышал это дело. Однако во время хода дела, благодаря какому-нибудь слову, фразе или случаю, все оно ярко вставало в его памяти; отдергивалась как бы завеса, и вся картина разом представлялась его глазам. Полнота прежнего забвения в приведенном примере, вероятно, зависит от привычки, приобретаемой всеми юристами вследствие огромного количества дел, проходящих через их руки, – сдав дело, тотчас забывать о нем.

Нередко бывало замечено восстановление в памяти во время горячечного бреда когда-то хорошо знакомого, но давно забытого языка.

Несколько лет тому назад один врач сообщил следующий случай, который ему пришлось наблюдать самому.

Старый слуга-валлиец, уехавший из Валлиса в очень раннем возрасте и пятьдесят лет проживший в семействе этого господина, до такой степени забыл свой родной язык, что, когда его валлийские родственники приезжали к нему и начинали говорить с ним по-валлийски, он совершенно не понимал их; но семидесяти с лишним лет от роду он заболел горячкой и в бреду бойко говорил по-валлийски.

Следующий случай, упоминаемый Кольриджем, особенно замечателен: отличительная его черта та, что пациентка никоим образом не могла понимать смысла изречений, произносимых ею в бреду.

В одном католическом городе в Германии молодая женщина, не умевшая ни читать, ни писать, захворала горячкой; священники объявили, что она одержима злым духом, потому что слышали, как она в бреду говорила по-латыни, по-гречески и по-еврейски. Бред ее был записан, и оказалось, что он состоял из различных изречений, понятных в отдельности, но не имевших между собой никакой связи. Из еврейских фраз только немногие были заимствованы из Библии, большая же часть оказалась на раввинском наречии. Случай был совершенно необъяснимый; долго не могли найти другого объяснения, кроме бесовского наваждения. Наконец, тайна была раскрыта одним доктором, который решился проследить всю историю молодой женщины и, после многих хлопот, открыл, что, когда ей было девять лет от роду, ее приютил у себя старик, протестантский пастор, ученый филолог в области древних языков, и она жила у него в доме до самой его смерти. По дальнейшим справкам выяснилось, что старик имел привычку расхаживать по коридору, который выходил в кухню, и читать громко свои книги. Книга были разысканы, и между ними оказалось несколько томов греческих и латинских отцов церкви и собрание писаний раввинов. Многие места в этих сочинениях оказались тождественными с изречениями, записанными у постели молодой женщины, так что не оставалось никакого сомнения относительно их источника [22]. (См. книгу Карпентера: «Основания физиологии ума», изд. 2-е, 1887 г., стр. 5-8; 11-13.)

Совершенно подобные же, хотя и менее выраженные, случаи засвидетельствованы и в гипнотической практике различными авторами. Эти свидетельства приведены у Льебо, Le Sommeil etc., pp. 84-85. Из «одержимых» следует упомянуть об Оксонских монахинях (1652), поражавших во время своего экстаза необыкновенным знанием латинского языка, впрочем, им несколько известного из церковной практики. По удостоверению Шалонского епископа, «все эти девицы, как светские, так и духовные, числом восемнадцать, обладали даром языков и отвечали заклинателям по-латыни, произнося порой целые речи на этом языке» [23].

Фантазия может действовать почти бессознательно и непроизвольно, приближаясь, таким образом, к сознанию во время сна. Сплочение элементов, из которых состоит фантастический образ, происходит, большей частью, под порогом сознания, так что образ, готовый в главных чертах, вдруг всплывает в сознании, как сознательный результат бессознательного процесса. Гете рассказывает, что его «творческий талант несколько лет не покидал его ни на минуту», – следовательно, он был в нем постоянно, не вызывая сознательных усилий с его стороны. Вот что рассказывает он по поводу «Страданий Вертера»: «Так как я написал эту книжку почти бессознательно, точно лунатик, то я сам удивился, прочтя ее». В введении к одной из своих поэм известный датский поэт Грундтвиг говорит: «Я пел чего никогда не сознавал!» Деятельность, при помощи которой фантазия завершает труд, удовлетворяющий требованиям идеала, хотя он и не был поставлен сознательной целью, носит на себе характер инстинкта [24]. (Проф. Г. Гефдинг: «Очерки психологии», Спб. 1898г., стр. 151.)

Человек есть микрокосмос. Своей внешней стороной он уподобляется животным и растениям. Он имеет тело, имеет некую жизнь, которая одушевляет и преобразует тело; но есть в нем нечто третье, как бы глава или глаз нашей души, т. е. разум, которого не имеют животные [25]. Итак, разумом Бог превознес нас над животными, хотя в других отношениях животные нередко превосходят нас. Но что значат их преимущества в сравнении с нашими? Некоторые из животных сильнее нас, но, несмотря на то, мы ими управляем. Некоторые отличаются искусством, но не понимают своего искусства и потому постоянно находятся на одной ступени развития. Они поступают так, как мы, когда произносим слова. Мы не думаем тогда, как надо открыть рот, повернуть язык, но говорим инстинктивно; и поэтому их знание есть только подобие знания [26].

По внешности мы не отличаемся от животных, разве только фигурой, не наклоненной, но прямой. И поэтому создавший нас заповедует нам, чтобы мы не уподоблялись скотам лучшей частью нашей, т. е. духом, чтобы мы не прилепляли духа к тому, что есть превосходного в телах: ибо искать в таковых покоя воли, значит унижать дух [27].

Так рассуждает блж. Августин о способности души к разумной жизни. Но он не ограничивается этим, а ищет доказательства участия нашего разума в разуме божественном, нашего богоподобия в идеях, или понятиях, метафизических.

«Нам без всякого рассуждения известно, – говорит он, – что вечное должно быть выше временного, что добродетельный достоин награды, а порочный наказания. Это такие истины, против которых не может быть возражения; это истины высшие, независимые от мира материального и чувственного, потому что чувства говорят нам о том, что переходит, а не о том, что не переходит [28]. Когда я утверждаю, что линия может быть делима в бесконечность, то высказываю истину ясную, неизменную, потому что говорю о линиях идеальных, а не реальных, не о тех линиях, о которых дает мне знать телесное око, но о тех, которые знает каждый без всяких опытов, единственно по внутреннему представлению [29]. Возьмите тело, какое вам угодно, вы всегда можете различить в нем сторону прямую и кривую, верхнюю и нижнюю, словом, множественность. Следовательно, тела не могут дать вам идеи о единице; а для того, чтобы узнать, осуществляется ли в чувственном мире эта идея, надо, чтобы она уже была в нас. Где же вы приобрели ее, если не в вашем разуме? [30]

Если же эти идеи не суть результат опыта, то откуда они? Ответ на этот вопрос был у Платона, который смотрел на идеи как на понятия, врожденные нам, и называл их «истинно сущим, вечно пребывающим, сущностью вещей, первообразами» [31] и т. п.