Густой голос костела гулко повторяет окончания слов, точно переводит все только что сказанное на свой каменный, холодный язык: «…тура… метьте… упол… елан…»

Мой отец был ученым, историком. Свободно владел несколькими романскими языками, и все эти крепости, костелы, соборы были его жизнью. Во мне живет странная, непонятная тоска по старине, тяга к архитектуре древних строений.

— …представляет большую историческую ценность. Во время Великой Отечественной войны замок сильно пострадал, но государство все же решило реставрировать этот памятник…

«…вать… от… ник…» — поет эхо.

В войну отец имел бронь и в первые два года не смог уехать на фронт, хотя и рвался. Военную форму он надел в середине сорок третьего.

— Вот здесь размещался орган. Во всю стену. Замок босых кармелитов считался…

Отец погиб весной сорок четвертого, а дома остались его тетради, исписанные мелким торопливым почерком. Когда я подрос, мать иногда разрешала мне читать их. В одной я и прочел слова: «Замок босых кармелитов». Запомнились они, видно, потому, что странно как-то, когда в замке обитают босые люди. Замок построили, а башмаки сшить не могли. Ну, летом еще куда ни шло, а зимой? Стараюсь вспомнить, что там еще было написано о замке, и не могу. Что-то об иезуитах, о Речи Посполитой, о Ватикане. Нет, не помню.

Только еще одно: на тетради стояла дата — 1940 год. Это одна из последних довоенных работ отца.

— А есть ли еще замки босых кармелитов? — спрашиваю я парня-сторожа.

— Не знаю, не скажу. А вы попробуйте заглянуть сюда как-нибудь днем. Здесь ученый из Киева работает, руководит предварительным восстановлением, или что-то вроде этого. Он знает. Да, чуть было не забыл! Хотите, рыцарский меч покажу?

Еще бы! Мы направились за Ильей (так звали нашего гида) под входные своды и остановились перед боковой дверью, современной, небрежно сбитой из свежих досок. В небольшой кладовке стоят на полу ведра — одно в другом, как стаканчики из-под мороженого, — валяются заляпанные известью металлические треугольники — мастерки. Илья снимает со стены меч. Вот он — семнадцатый век. Щербатый и ржавый. На прямой тонкой ручке торчат черные гвозди-заклепки, — видно, деревянной или костяной была эта ручка. Да вот не уцелела, а сам меч еще крепок — не шелушится ржа, зазубрины остры, коварны, грозятся постоять за себя.

— Чувствуете, какой металл? Сколько лет, а он все живет!

— Слушай, Илья, — неожиданно говорит, Станислав, взвешивая в руках меч, — а не сменить ли ему место жительства?

— В каком смысле?

— В смысле — ко мне в холостяцкую квартиру. Натюрморт: офицерский кортик и старинный меч. Устроим купчую, обмоем все это дело…

— Ты летчик, и я тебя прощаю. — Илья забирает у Стаськи меч.

— Это как понимать?

Илья подчеркнуто аккуратно вешает меч за перекрестие на два вбитых в стену гвоздя.

— Уважаю летчиков. Искренние парни. Что думают, то и говорят. А меч в Киев поедет. Там ему место, в музее. Так?

— А, черт с тобой! — беззлобно говорит Стаська, хлопая Илью по стеганке.

— Вот именно, — смеется Илья и направляется к выходу.

…Мы идем на перекресток дорог. Здесь скоро должен проехать наш автобус из города. На перекрестке два человека в черных комбинезонах с оружием и противогазами. Регулировщики. Глядя на закуривающих солдат, на вороненую сталь автоматных стволов, я ощущаю на боку под тужуркой теплую. тяжесть своего пистолета. Не туристы мы здесь, да и не гости. Странно и несовместимо все это. Тихая ночь, редкие прохожие и четверо людей с оружием на деревянном мосту.

По звонкому дереву перил Станислав выстукивает пальцами бесконечный ритм, незавершенность какую-то…

«Где-то есть город, тихий, как сон…» Можно услышать и другую мелодию, другие слова, но мне чудятся эти.

Внизу, в черной неподвижной воде, светится красный уголек. Иногда уголек раздувают, и смутно видится Стаськино лицо, пальцы возле губ, сигарета… На той стороне реки, над башнями старого замка, медленно остывает круглая свежевыплавленная луна.

И опять во мне это сто раз знакомое чувство неудовлетворенности, вины. Замок босых кармелитов… Почему ты писал о нем, отец? Где ты, отец?

— Так вы, значит…

— Да, Серебров — мой отец.

Худощавый человек в потертой вельветовой куртке отодвигает раскрытую папку с чертежами и, близоруко щурясь, разглядывает меня. Куда девались его степенность и невозмутимость? Ведь когда я вошел, он сказал: «Да, да. Чем могу быть полезен?» А чуть позже: «Да, замок босых кармелитов. Интересуетесь историей? Мне, простите, сейчас некогда, а вот завтра…» Он посоветовал прийти завтра, но тут же, видно, вспомнив что-то очень для него важное, спросил: «Да, это вы вчера меч купить собирались?» Я ответил утвердительно. Какое имеет значение, я или Стаська?.. Однако нотацию пришлось выслушать мне. На это у седого очкарика (так я его окрестил) время нашлось. «Вот если бы вы сами занялись исследованиями, товарищ летчик, вы бы никогда не покушались на исторические реликвии. Знаете, какие потери несет наука от дилетантов и…» Я не дослушал до конца и сказал, что мой отец, между прочим, как раз был ученым и работал над историей таких вот замков и костелов. Так что незачем говорить насчет потерь науки. Как ни странно, мой резкий ответ вызвал обратную реакцию. Человек в вельветовой куртке осторожно спросил, могу ли я назвать свою фамилию. Я назвал фамилию, имя и отчество отца. Человек отложил в сторону свои чертежи и бумаги, порывисто встал.

— Понимаете, дорогой мой, я ведь отлично знал вашего отца! Много лет. Мы окончили один институт и работали вместе. А Вера… Афанасьевна, ваша мама, она жива, здорова?

На какое-то время я утратил реакцию. «Товарищ моего отца? Даже отлично помнит имя и отчество моей матери…» Но вот я собрался, я отвечаю на его вопросы, спрашиваю сам. Человека зовут Федором Федоровичем.

— Дорогой мой Борис Викторович! Не удивляйтесь, что я так… Простите, как будто Виктора, отца вашего, встретил.

Он снимает очки, трет стекла платком и часто моргает ресницами.

— Где погиб Виктор Сергеевич?

— Под этим городом.

— Здесь?!

— Да, в сорок четвертом.

— В сорок четвертом… А как он попал сюда, ведь он уехал под Курск? Так это точно, что здесь?

Я объясняю. Федор Федорович сжимает пальцами щеки, я слышу, как скрипит небритая щетина. Неожиданно он встает, берет меня за руку:

— Идемте, Борис. Тут есть еще одно воинское кладбище. Идемте.

Я чувствую, как вздрагивают его пальцы. Ладонь у Федора Федоровича влажная. Он спешит, торопится. Мы выходим из башни, сворачиваем за угол, под какие-то своды. Маленькая железная дверь. Зелень. Много деревьев (крепостной дворик?). Кусты. Белеет памятник. Оштукатуренная тумба и звездочка. Чувствую, как перехватывает дыхание. Памятник… Где же надпись, где?

«Здесь похоронены 89 бойцов и командиров Советской Армии, павших смертью храбрых в бою 21 мая 1944 года. Вечная слава героям!»

— Может быть, здесь?

Я не узнаю голоса Федора Федоровича. «Павших смертью храбрых». При наступлении ведь… где же имена? Видно, он угадал, о чем я сейчас думаю.

— Здесь был бой с эсэсовцами. Они заперли в замке женщин и детей и приготовились взорвать… — Федор Федорович хмурится. — Но им не дали. Это тоже история.

— Да, — соглашаюсь я. — История… Полегли, но спасли обреченных. И этот замок.

На моем плече рука Федора Федоровича, его вздрагивающие пальцы.

— Сегодня же я все узнаю. Сегодня же сообщу. У тебя есть телефон? Слышишь, Боря, служебный телефон у тебя есть?

Федор Федорович позвонить не успел. А я ждал, так ждал его звонка! Здесь же, в палатке радистов, я принял сигнал «Тревога» и побежал на стоянку.

В кабине нет посторонних звуков, нет ничего, кроме эфира со знакомыми мне голосами боевых друзей. Запускаю турбину, и стрелки приборов спешат к своим номиналам.

— 315-й готовность раз занял!

— 320-й готовность раз занял!