"Из 50 книг, посвященных Германии, в обычной муниципальной библиотеке 30 рассказывают о периоде 1939-45 гг., из них 20 — о депортации. У широкой публики создается представление о лагерях как о царстве ужаса в чистом виде, подчиненном одной лишь логике ужаса. Оно основывается на апокалиптическом описании жизни в лагерях и на историческом анализе, согласно которому нацисты планировали уничтожение миллионов людей, в частности, 6 млн евреев. Некоторые авторы, такие как Давид Руссе, идут еще дальше: нацисты хотели не только убивать "недочеловеков", но и довести их до деградации путем организованного унижения…

Первая цель выдвижения на первый план нацистских преступлений — оправдание Второй мировой войны и вообще защиты демократии от фашизма: Вторая мировая война изображается не как конфликт между нациями или империализмами, а как конфликт между человечеством с одной стороны и варварством с другой; нацистские руководители, говорят нам, были чудовищами и преступниками, захватившими власть. Тех, кого захватили после поражения, судили в Нюрнберге их победители, которым важно было доказать стремление нацистов к массовым убийствам. Разумеется, на всех войнах убивают, но нацисты хотели убивать. Это самое худшее, и в этом их обвиняли с самого начала. Привлекая на помощь морализм, их обвиняли не в том, что они вели войну, потому что любое уважающее себя государство может себе это позволить, а в том, что они были садистами. Интенсивные и смертоносные бомбежки Гамбурга, Токио и Дрездена, две атомные бомбы, все эти убийства оправдывались как необходимое зло во избежание других массовых убийств, ужасных тем, что они осуществлялись систематически. Сравнение нацистских военных преступлений и практики их победителей было невозможным. Утверждать противоположное значило уже становиться, сознательно или бессознательно, соучастником этих преступлений и делать возможным их повторение. Оправдание войны 1939-45 гг. это не мелочь: нужно было придать смысл этой неслыханной бойне, повлекшей за собой десятки миллионов жертв. Разве можно было сказать, что это нужно было для того, чтобы помочь капитализму оправиться от кризиса 1929 года и снова встать на ноги? Нынешние антифашисты поддерживают это оправдание; оно помогает и левым оправдывать свое соучастие в системе…

Смерть депортированных выдвигается на первый план, чтобы забыли о том, что ежегодно от голода умирают во всем мире миллионы людей. Главный редактор немецкого журнала "Штерн" Наннен заявил по поводу антисемитских преследований: "Да, я знал об этом, но я был слишком труслив, чтобы протестовать". Он рассказал, что его жена, посмотрев фильм "Холокост", заплакала и вспомнила о том, как тогда, когда ей было всего 20 лет, она получала продукты без очереди, а еврейки стояли в очереди. И сегодня есть люди, которые стараются пролезть без очереди, а мы не должны об этом знать. Недавно Жан Зиглер, представляя книгу Рене Дюмона "Уничтоженное крестьянство, разоренная земля", сказал, что "одного мирового урожая зерновых 1977 года — 1400 млн. т. — хватило бы, чтобы накормить 5–6 млрд. людей. А нас сейчас на Земле немногим более 4 миллиардов, и каждый день 12 тысяч человек умирают от голода".

Нацистов обвиняют в том, что они организовывали убийства по-научному и убивали во имя науки, проводя медицинские опыты на людях, как на морских свинках, но эта практика ни в коей мере не была их монополией. На следующий день после Хиросимы газета "Монд" вышла с заголовком "Научная революция".

Но идеология это не только выпячивание отдельных фактов в пользу победителей и в ущерб побежденным, противопоставление прошлых страданий нынешним. Эти оправдания — часть общей концепции, порожденной капиталистическими общественными отношениями и окутывающей тайной их природу. Это общая концепция и демократов, и фашистов. Она сводит социальное расслоение к вопросу о власти и трактует нищету и ужасы как результаты преступлений. Эта концепция систематизирована антифашистской, антитоталитарной, но, прежде всего, контрреволюционной мыслью. То, что пролетариат перестал быть революционной силой, а не весьма слабая фашистская опасность, придает этой идеологии ее силу и позволяет ей переделывать историю к своей выгоде. Театральные постановки и исторические фальсификации — не сталинская монополия. Они процветают и в демократических условиях свободы мысли.

Наша задача не в том, чтобы исправить перекосы или установить точное число жертв. Нацистские преступления это, по сути своей, преступления капитала, а их список можно продолжать до бесконечности, вынося приговор системе. Не подлежат прощению и преступления государства во имя фатальной общественно-экономической необходимости с помощью людей, не ведающих, что творят. Нужно отойти от политико-юридического взгляда, от повторения тезиса, что виновато общество, т. е. все и никто. Обвиняемым должен быть капитал. Необходимо разоблачить этот спектакль, с помощью которого система, т. е. политики и интеллектуалы, использует порожденные ею же беды и ужасы, чтобы защитить себя от реальной критики этих бед и ужасов…

Концлагеря это продукт капитализма не только по своему происхождению, но и по своим функциям. Значение произведений Поля Рассинье, в частности, книги "Ложь Одиссея", заключается в том, что они дают материалистическое представление о жизни и смерти в лагерях.

Поль Рассинье (1906–1967) вступил в компартию в 1922 г., но присоединился к левой оппозиции и был исключен в 1932 г. От левых коммунистов он перешел к социалистам и участвовал в Левом революционном движении Марсо Пивера. Перед лицом военной угрозы он защищал пацифистские тезисы. Когда началась война, он сразу примкнул к Сопротивлению. В октябре 1943 г. он был арестован Гестапо, подвернут пыткам и провел 19 месяцев в лагерях Бухенвальд и Дора, откуда вернулся инвалидом.

После войны Рассинье писал в пацифистских, анархистских, а также в крайне правых органах. Его книги о концлагерях издавались за счет автора или крайне правыми издателями. Это ставят ему в вину те, кто хотел бы, чтобы его вообще не издавали. Большинство книг Рассинье распродано. Издательство "Ла Вьей Топ" намерено переиздать "Ложь Одиссея".

В 1962 г. во введении к книге "Настоящий процесс Эйхмана, П. Рассинье так объяснял свою позицию: "Война окончилась, но пока лишь немногие думают, что необходимо перейти к строгой критике рассказов об ужасах Второй мировой войны и тезисов о том, кто в ней повинен. Примечательно, что это люди, прежде всего, с правого фланга, причем они основывают свое поведение на тех же принципах, во имя которых левые интеллектуалы за 25 лет до того осуждали Версальский договор. Что касается левых интеллектуалов, то они, в подавляющем большинстве, одобряли Нюрнбергский процесс во имя принципов, которые во времена заключения Версальского договора они называли реакционными и упрекали правых за их поддержку. Это феномен не менее примечательный. В любом случае происходил курьезный обмен принципами. В этот процесс вписывается и моя личная драма". Все нужно было начинать с нуля: перебирать факты один за другим, изучать их в реальном виде и правильно укладывать в их исторический контекст… Я начал с исторического факта, о котором, поскольку я его пережил, я полагал, что знаю лучше других: с феномена концлагерей. Поскольку эта тема была самой актуальной и все общественные дискуссии сводились к ней, я думал, что лучшая возможность никогда не представится. И "Ложь Одиссея" была моим первым актом верности принципам левых 1919 года…"

Рассинье сначала стал известен и подвергся критике за то, что осмелился отрицать, что "газовые камеры" были орудием массового убийства. Мы не будем здесь воспроизводить полностью его аргументы и пытаться дать окончательный ответ на этот вопрос. Как и все, мы считали установленным фактом использование "газовых камер" для уничтожения людей в промышленных масштабах. Идея, что можно организовать блеф такого размаха на столь зловещий сюжет, не приходила нам в голову. Однако чтение Рассинье поколебало нашу уверенность. Еще больше потрясли нас дебаты, которые недавно имели место в прессе, точнее способ, которым препятствовали тому, чтобы они состоялись…

Оппоненты играют на уважении к мертвым и к страданиям выживших, а также на всеобщем страхе, как бы не оказаться на стороне палачей. Чтобы их не сочли за покрывателей преступлений, некоторые сами готовы убивать. Здравый смысл, который говорит нам устами Ленина, что нельзя долго обманывать множество людей, подсказывает нам, что в этом деле с "газовыми камерами" что-то неладно. Он говорит нам, что это было бы "слишком грубо", и засыпает на руках у чистой или нечистой совести…

Но разве нет свидетельств депортированных и признаний палачей? Многие люди в самом деле "видели" газовые камеры даже там, где, как теперь установлено, их не было. Но о них говорили повсюду. Что же касается признаний, то они сами по себе недостаточны. Эсэсовцы были побежденными, их иллюзии и их дело рухнули. Над ними довлела угроза казни, и они пытались снять с себя вину, ссылаясь на приказы, которые нельзя было найти, и на план, который они обязаны были выполнять. Услужливость перед следователями во многих случаях вознаграждается. Не будем даже говорить о пытках, хотя их применение в ряде случаев установлено. Пытками, кстати, не сломить людей, которые еще верят в свое дело. Когда же дело провалилось, минимального физического и морального давления достаточно, чтобы раздавить тех, у кого не осталось ничего, кроме желания услужить победителям и инстинкта самосохранения. То, что говорят о Бухарине, можно сказать и о Гессе, коменданте Освенцима, которого держали в тюрьме в Польше и казнили в 1947 году.

Рассинье постарался показать, что документы, на которых основывается вера в существование "газовых камер" и в их использование для уничтожения людей, подозрительны по происхождению и противоречивы, особенно в описаниях убийств в газовых камерах, по сравнению с реальными возможностями подобных операций.

Слухи о "газовых камерах" возникли в концлагерях. Причиною были чрезвычайно высокая смертность среди заключенных, частые пересылки из лагеря в лагерь, практика "отбора", целью которого было отделение нетрудоспособных от массы заключенных, и то, что крематории путали с "газовыми камерами". Свидетельства заключенных показывают, что они верили, что их отправляют в газовые камеры, когда менялось место расположения душа или когда их заставляли идти в больницу, но ничего такого с ними не случалось. Шоковый контраргумент: те, кого действительно уничтожили в газовых камерах, уже не смогли об этом рассказать. Эти слухи были систематизированы после войны, потому что это позволяло членам высшего нацистского руководства снять с себя вину и затушевать свою роль.

Но идеологическое значение "газовых камер" намного превышает частные интересы отдельных лиц. Поэтому нам придется покинуть низменную почву исторических исследований и возвыситься вместе с Жаном Даниэлем до уровня политической философии.

Как пишет издатель "Нувель Обсерватер" в своей редакционной статье от 6 ноября 1978 г. "Забвение запрещено", "кампания началась в 50-х годах с кропотливо написанной книги Поля Рассинье, французского парламентария социалистического толка, который сам недолгое время был в лагере. Самому Ж. Даниэлю кропотливость чужда, он скорее лирик, он не старается опровергнуть Рассинье. Ему достаточно обличить "крестоносцев расизма", которые используют аргументацию Рассинье. Кстати, Рассинье трудно опровергнуть, потому что нацисты — и это самое ужасное — совершили безупречное преступление: "Демоническая мечта Люцифера — технократа была задумана на высшем научном уровне. Разбивка приговоренных на группы, их транспортировка, организация лагерей, отбор для уничтожения — нигде не было никакой импровизации. Не осталось никаких следов: это был адский процесс безупречного преступления. Его специфика это его совершенство, его сущность — его радикализм. Оно внушает магический ужас, взывая к небытию и бесконечности. У расистов есть все основания бояться того, что их в этом обвинят. Это беспрецедентный акт, родившийся из ничего и не ведущий никуда".

Но, если верить Ж. Даниэлю, у нас есть еще шанс, потому что Франция опомнилась: "В таинственных глубинах коллективного подсознания есть смутное чувство того, что достаточно рухнуть вере в геноцид, и сразу же бурно проявится не только антисемитизм, но и скрытый расизм, жертвами которого могут стать все меньшинства, тот расизм, который погружает дух во тьму с неудержимым накатом черной волны в океане". Ну что тут скажешь? Поэт! Точнее, альбатрос, крылья которое еще слеплены мазутом, но он смелым рывком преобразует загрязненную поверхность СМИ во взлетный импульс, исходящий из глубин общественного бытия.

Один мало известный журналист, вооружившись спрятанным микрофоном и фотоаппаратом, взял интервью у старого подлеца, которому более или менее удалось заставить забыть о себе. Вся пресса ухватилась за это дело под предлогом дискуссии о педагогической пользе или вредности предания гласности расистских высказываний Даркье де Пельпуа, явно предпочитая обсуждать высказывания Даркье, чем серьезно спорить с Рассинье. Но во всей этой банальной истории никак не просматривается таинственное коллективное подсознание.

Опорой для Жана Даниэля в его безвоздушном пространстве служит Луи Мартэн-Шоффье, которого процитировал в своей проповеди в день Всех Святых архиепископ Марселя, может быть, для того, чтобы заставить забыть о молчании Ватикана в отношении нацизма. Мартэн-Шоффье, сказал архиепископ, "автор одного из самых прекрасных рассуждений о депортации: "Не нужно отвечать насилием на ненависть. Но забвение было бы отступлением. Забвение запрещено. Нельзя забывать то, что произошло, иначе забытое может случиться снова".

Пониманию экономических и социальных условий, которые привели к уничтожению людей в таких масштабах, противопоставляют миф о сознательном и демоническом плане. Борьбе против этих экономических и социальных условий противопоставляют необходимость воспоминаний. Якобы достаточно забыть, и все начнется снова. Коллективное подсознание, оно же СМИ, выступает таким образом в роли защитника от этого кошмара. Вот спектакль ужасов, который, будучи не в состоянии что-либо предотвратить, лишь делает зверства банальными и внушает публике чувство невозможности вмешаться. Это в прошлом или очень далеко, в любом случае это происходит на экране телевизора. Но это не просто пассивность и ощущение отдаленности, это также восхищение ужасами, которое умеет находить себе оправдание.

Но ужасы происходят не только на периферии нашего мира или за колючей проволокой концлагерей, они возникают из нашего образа жизни, из-за картин счастливого спокойствия, в форме преступлений, глупых несчастных случаев или патологического поведения. И этим смутно ощущаемым ужасам нужно придать смысл, превратить их в спектакль, чтобы попытаться управлять ими. Обращение к мысли о смерти, фундаментальному выражению коллективного или индивидуального подсознания, преследует ту цель, чтобы люди не думали о том, каким образом данный способ производства создает постоянную угрозу их уничтожения. Мы не будем даже говорить о ядерном оружии и других более ограниченных, но реальных угрозах смерти, скажем лишь о том смутном чувстве, что жизнь опасна, которое ощущают люди, отгородившиеся от общества и замкнувшиеся в рамках своей семьи, фирмы и т. п. Кризис делает экономическую ситуацию ненадежной. Люди боятся, что кто-то может занять их место, и срывают зло на козлах отпущения.

Если, к несчастью, создастся такая же ситуация, как в Германии, где кризис выкинул на улицу 7 млн. безработных, и если не будут ликвидированы капиталистические производственные отношения, есть все шансы возрождения сильного, даже государственного расизма. И есть все шансы, что большинство нынешних интеллектуалов-антифашистов станет тогда расистами и найдет этому оправдания.

Гитлеровский антисемитизм изображают как уникальный факт в истории, чтобы заставить забыть обо всех ужасах нашего мира и, прежде всего, окружить тайной их природу. Указывают на особые условия, которые предшествовали захвату власти нацистами. Раймон Арон говорит ("Франс-Суар", газета бывшего антисемита Эрсана от 15 февраля 1979 г.): "Если мы хотим избежать банализации, нужно настаивать на том факте, что нацизм представлял собой уникальное явление. Он один выработал, по решению нескольких лиц, план уничтожения целого народа. Может быть, Сталин перебил больше народа, но именно после гитлеровских преступлений мы стали бояться людей. Мы все еще в ужасе от того, что такое было возможным. Поэтому нужно говорить не о банализации, а о том, что в какой-то мере мы все в этом участвовали".

Жан Даниэль учит нас, что в этом массовом уничтожении людей было что-то сатанинское. Раймон Арон говорит нам, что после того, как это произошло, мы стали бояться людей и что каждый из нас в этом участвовал. Сатана внутри каждого из нас: это возрождение учения о первородном грехе…

История сама — исторический продукт. Изображение прошлого это результат отбора и толкования фактов в зависимости от природы конфликтующих сил и изменений их соотношения. Так во Франции школьная история от Верцингеторикса до де Голля делает упор на национальном факторе и затушевывает классовую борьбу. Общий конформизм уверен, что сегодня историческая наука окончательно порвала со всякими легендами о происхождении и излагает хронологическую последовательность установленных фактов. Но если картина прошлого восстанавливается научными методами, это более чем когда-либо делается под эгидой государства.

Картина Второй мировой войны и концлагерей, при всей силе изображения, которую придают ей СМИ, призвана оправдать настоящее. Капитал стремится немедленно узаконить все настоящее, непрерывно создавая нужное представление о себе самом с помощью современных производственных механизмов. Но эта картина может меняться. Капитал уступает истине, когда не видит больше нужды в той или иной конкретной лжи. Разоблачения, которые сегодня доставляют серьезные неприятности их авторам, завтра будут одобрены у других или у тех же авторов посмертно, когда время для этого созреет. Но для революционной теории проблема заключается не только в разоблачении той или иной конкретной лжи, но в показе механизмов, которые обеспечивают производство и воспроизводство данной идеологии и ее бреда".